Она не отвечала.
     - Не  идти,  что  ли?  -  совсем  тихо,  как  бы  испытывая ее, спросил
кормщик. - Сбежать?
     Таисья молчала.
     - Вишь,  как!  -  со вздохом сказал кормщик. - Надо, детынька, идти. По
совести,  иначе и жизнь не в жизнь. Иначе как же? Иван вырастет, укорит: ты,
скажет,    почему    не    по-хорошему    тогда   сделал?   Почему   Иевлева
капитан-командора  кинул  в  беде?  Как  же мне тогда и доживать? Да и Марье
Никитишне, горемыке, обещался я давеча. Слово-то дадено...
     Таисья  откинула  голову,  жадно взглянула в его зеленые глаза, сказала
со стоном:
     - Сколько  ж  так  можно, Ванечка? Извелась я, Ванечка, измучилась вся.
Голова мутится, нет более сил у меня.
     Он  молчал,  смотрел  на  нее  сверху  с  печальной нежностью, словно и
вправду  был  виноват.  А  она  говорила,  захлебываясь  слезами, задыхаясь,
упрекая  его в том, что самое тяжкое, самое страшное он всегда берет на свои
плечи,  всегда делает сам: и в монастыре пошел против братии первым, и когда
суда  на  верфи  строил - никому не поклонился, и на Груманте было ему хуже,
чем  другим,  и  корабль шведский взялся посадить на мель, и в тюрьму теперь
идет на лютые муки...
     - Сын  у  нас  без  отца растет, Ванечка! - рыдая говорила она. - Я все
одна да одна, вдова при живом муже...
     - Выходит - оставаться? - строго спросил Рябов.
     Она  не  ответила  -  вдруг стихнув, глядя на него с испугом. Слезы еще
катились по ее щекам, но она больше не плакала, ждала, закусив губу.
     - То-то,  что  не  можно  мне  оставаться! - сам себе ответил он и взял
узелок с лавки.
     Таисья рванулась к нему, заслонила собою дверь.
     - Будет  тебе,  Таюшка! - с суровой нежностью сказал он, отстраняя ее с
пути. - Будет, лапушка. Жди. Еще свидимся...
     И притворил за собою дверь.
     Таисья  вскрикнула,  руки ее отпустили косяк, за который она держалась,
ноги  подкосились.  В тишине она ясно услышала его твердые неторопливые шаги
по скрипящему снегу, услышала, как отворил он калитку. Потом все стихло.


                                          Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
                                          За дело правое я в ней;
                                          И мне ль стыдиться сих цепей,
                                          Когда ношу их за отчизну.

                                                                      Рылеев


ГЛАВА ПЯТАЯ


1. СО СВИДАНЬИЦЕМ, СИЛЬВЕСТР ПЕТРОВИЧ!

     По   скрипящему   морозному  снегу,  помахивая  узелком,  не  торопясь,
переулками  он  вышел  к  Двине и остановился надолго. Круглая холодная луна
освещала  своим  неласковым  светом  вмерзающие  в  лед  корабли  - те самые
тринадцать  судов,  что остались целыми после шведского нашествия. Семисадов
привел  их  на  зимовку  к  городу,  и  теперь  Рябов с радостью и гордостью
узнавал  знакомые  обводы,  мачты,  реи,  бушприты.  Вот "Павел", который он
провел  тогда  перед  иноземными  кораблями.  Вот  другое  судно, на котором
ходили  в  море  и спасались в Унских Рогах. Вот корабль, который построен в
Соломбале. Вот еще "Святое пророчество". Вот "Апостолы"...
     Щурясь,  посасывая  короткую  трубочку,  сплевывая  горькую  слюну,  он
всматривался  в  корабли,  в  огоньки,  которые  там мелькали, вслушивался в
протяжные  звуки  старой  поморской  песни, которую пели матросы, и, дивясь,
качал  головой:  было  странно,  что  на таких больших, для океанского ходу,
кораблях  русские  матросы  поют  русские песни, было непривычно смотреть на
русские многоластовые военные суда - русский флот!
     "А  чего?  И  я сам эти корабли строил! - думал Рябов. - Я, да еще Иван
Кононович,  да  Молчан  пропавший,  да самоедин Пайга, да Тимофей, - мало ли
нас  было. Строили, глядишь - и выстроили. Теперь ничего и не скажешь, нынче
- флот".
     Ему  вспомнились  шведские  военные  корабли  и  "Корона",  которую  он
посадил  на  мель  и на которой убили Митеньку; он вздохнул, пожалел Митрия,
что не увидит, как весной, в полную воду пойдут корабли в море.
     "Не  пожгли!  -  спокойно  думал  Рябов,  вслушиваясь в широкий вольный
напев,  несущийся  с  большого  корабля,  -  не  пожгли шведские воры! Вишь,
близко  было, да не сделалось. И Семисадов с Иевлевым хорошо надумали увести
тогда  флот.  Вдруг бы меня шведы, как Митрия, убили, может и удалось бы им,
окаянным, к городу проскочить. Тогда спалили бы, воры, корабли..."
     Он  еще  постоял,  жалея флот, который могли бы спалить, - дорого дался
он,  ради  него  умерло  столько  народу.  Потом  подтянул  потуже  пояс  на
полушубке  и,  словно бы торопясь за делом, пошел вдоль Двины, мимо кораблей
- к съезжей.
     Здесь,  несмотря  на  позднее  время,  кормщик  застал какое-то смутное
беспокойство  и даже смятение. Дьяк Гусев, увидев Рябова, отвел от него свои
подпухшие  глазки  и  сделал  вид,  что  не  заметил  кормщика. Другой дьяк,
Абросимов,  суя  кулаки  в  лицо  старому драгуну, кричал на него, что ежели
персона  не  сыщется, то от драгуна и мокрого места не останется. Здесь же в
углу,   злобно  тараща  глаза,  размашисто  писал  при  свете  витых  свечей
стрелецкий  полковник  Нобл.  Скрипучая  черная  дверь  то  и  дело хлопала,
впуская  и  выпуская  матросов,  рейтар,  стрельцов  и  драгун; под окошком,
заделанным  железными  прутьями  в  репьях,  часто  слышался  конский топот,
ржание, сиплая брань продрогших людей.
     Рябов  сел  на  лавку,  положил  возле  себя  узелок,  подождал. Погодя
спросил:
     - Домой мне, что ли, идти, али как?
     Дьяк  не  услышал  вопроса.  Рядом  с  кормщиком  на лавке переобувался
рейтар с веселыми живыми глазами. Кормщик спросил у него шепотом:
     - Чего они тут - сбесились, что ли?
     Рейтар подтянул сапог, поправил голенище, сказал неопределенно:
     - Сбесишься!
     - Кого ищут-то?
     - Комендант сбежал с крепости - господин Мехоношин. И казну увел...