одним ртом, помедлил, потом внятно произнес:
     - Вон  ты  куда  гнешь?  Нет,  нынче  не  признаю. Да и не для того нас
государь  воеводами  ставит,  чтобы  мы,  верные  ему слуги, некоторых иных,
честь свою забывших, за старинных дружков признавали...
     - Дружками-то  мы  с  тобой, князь, не были, сие ты соврал! - негромко,
но  сильно произнес Иевлев. - Что же касается до чести, то ежели ты, суда не
дождавшись,  мне еще такое скажешь - костыля не пожалею, изувечу! Чина моего
флотского меня никто еще не лишал, об том помни...
     Князь  Василий  опять  усмехнулся  с  видом  человека,  которому многое
ведомо, крикнул:
     - Кто там? Огня!
     Гусев,  трепеща  от  выпавшей  чести,  подал  свечу.  Ржевский  закурил
трубку;  попыхивая  дымом,  стал  листать  бумаги. Осторожно дышали у порога
караульщики,  дьяки  неподвижно  стояли  за  спиною  воеводы.  Иевлев думал,
опустив  голову.  Рябов  прищурившись смотрел в сторону - из гордости, чтобы
новый  воевода  не  думал,  будто  здесь  так  уж  его боятся и ждут от него
решения.  Ржевский  читал  долго, порою тыкая пальцем в лист, с раздражением
спрашивал дьяков:
     - Чего здесь? Об чем? Живо говори, недосуг мне...
     Дьяки,  задеревенев  от страха, путались, пороли вздор, перебивали друг
друга.  Бумаг  по иевлевскому делу было очень много - дьяки ели свой хлеб не
даром,  и  то,  что  они  говорили  воеводе,  было  так  нелепо  и дико, так
непомерно глупо, что Рябов громко с тоскою вздохнул.
     Ржевский  поднял  свой  взгляд  на  него,  кормщик  со спокойной злобой
посмотрел на князя.
     - Подойди! - велел Ржевский.
     Кормщик подошел на шаг ближе.
     - Ты и есть Рябов Ивашка? - спросил Ржевский надменно.
     - Я  и  есть  Рябов,  да  не Ивашка, а Иван Савватеевич! - зло и угрюмо
ответил  кормщик.  - Ивашкою звали годов двадцать назад, а то и поболе. Ныне
питухи, пропившиеся в кружале, и те так не зовут...
     - Ишь, каков! - откинувшись на лавке, сказал воевода.
     - Каков есть!
     - Кормщик?
     - Был кормщиком, стал - острожником.
     - Еще  и  покойником за добрые свои дела станешь! - посулил Ржевский. -
Плачет по тебе петля-от!
     - Того  и  тебе,  воевода,  не  миновать! - с той же спокойной и ровной
злобой  сказал  Рябов. - Смерть и тебя поволокет. Отмогильное зелье даже для
князей не отрыто...
     Дьяки  охнули  на  страшную  дерзость, караульщики поставили алебарды в
угол,  готовясь  крутить  кормщику  руки, но Ржевский как бы вовсе ничего не
заметил,  только  едва  побледнел.  В  избе  снова сделалось тихо. Сильвестр
Петрович  поднял голову, посмотрел на широкую спину, на широкие гордые плечи
Рябова: кормщик стоял неподвижно, точно влитой...
     - Не тихий ты, видать, уродился! - заметил Ржевский.
     - На Руси - не караси, ершей поболее!
     - Ты-то за ерша себя мнишь?
     - Зачем за ерша? Есмь человек!
     Князь  Василий сел прямо, уперся локтями в стол. Ему было неловко перед
этим  бесстрашным  мужиком,  он  все как-то не мог угадать - то ли улыбаться
надменно,  то  ли  просто  велеть  высечь  батогами кормщика, то ли встать и
ударить его в зубы. Тусклым голосом спросил:
     - Таким и жизнь прожил, ершом?
     - Не прожил, проживу!
     - Не по чину шагаешь, широко больно...
     - Журавель межи не знает - через ступает!
     Ржевский подумал, крутя ус, спросил с презрением:
     - Как же тебя, эдакого журавля, да шведы купили?
     Рябов  задохнулся,  руки его судорожно сжались в кулаки, но караульщики
сзади  навалились  на  него. Гусев ударил под колени, кормщик поскользнулся,
рухнул  навзничь.  Покуда  его  держали  караульщики с дьяками, из загородки
вырвались в помощь солдаты с поздюнинскими бобылями.
     - Убрать  его  отсюда!  - громко, громче, чем следовало воеводе, сказал
Ржевский. - Вон!
     Кормщика  выволокли. Ржевский долго сидел молча, потом велел уйти всем,
креме   Иевлева,   сам  запер  дверь  на  засов,  заговорил,  стараясь  быть
поспокойнее:
     - Ты  давеча вопросил - не признаю ли тебя, Иевлев? Что ж, признал, как
не признать, помню и озеро и иные разные наши бытности...
     - По  бытностям ты горазд, князинька! В те нежные годы наушничал, ныне,
вишь, в застенки людей тянешь...
     Ржевский устало отмахнулся:
     - Полно,  Сильвестр! Что пустяки городить. Было, многое было, а сталось
так,  что  я  куда правее всех вас ныне, по прошествии времени. Сам рассуди,
каков  народишко  на  царевой  службе: один вор, другой ему потатчик, третий
мздоимец,  четвертый  пенюар, пятый и мздоимец, и вор, и пенюар. Я от младых
ногтей  никому веры не давал, всех подозревал, никому другом не был. И верно
делал, верно...
     - Да уж куда вернее!
     - Погоди,  что  зря  ругаться. Ты ныне узник, я - воевода. Случись тебе
на мое место встать, облобызал бы ты меня?
     - Нет,  князь  Василий,  но только и к Прозоровскому бы с утешениями не
езживал...
     Ржевский быстро, остро взглянул на Иевлева, ненатурально усмехнулся:
     - И о том вы здесь ведаете?
     Сильвестр Петрович кивнул:
     - И о том ведаем.
     Воевода нахмурился, помолчал, спросил, перелистывая бумаги:
     - Послана была тобою челобитная, на Воронеж, Апраксину, Иевлев?
     - Мною? - удивился Сильвестр Петрович. - Какая такая челобитная?
     - Уж  будто  и  не  ведаешь?  Уж будто не ты послал туда беглого холопя
князя Зубова!
     Иевлев  смотрел  с  таким  непритворным удивлением, что Ржевский только
пожал плечами и заговорил попроще, не судьею, а собеседником:
     - Сей  смерд  в прежние времена поднял руку на своего боярина, потом на
Волгу  ушел,  искать  зипуна,  у них, у татей, тако о бесчинствах говорят. С
Волги  будто  сюда,  на  Двину,  подался, а когда его ныне на Воронеже Зубов
велел  имать,  он  вдругораз  от него сбежал, да еще смертоубийство сделал и
холопя  за  собою  в степь увел. Беглого сего, Молчана кличкою, здесь знают,