Флюгарка  на  крыше избы жалобно поскрипывала, в подклети кричал петух. Было
морозно.  Из  бани  валил  дым, пора было таскать воду. Бабинька Евдоха тоже
вышла на крыльцо, сказала, вздрагивая на холоду:
     - И  что оно на свете деется, Ванечка? Когда его отпустят, Сильвестр-то
Петровича?  Так все ничего, а вот не спит она. Не спит и не спит. Какую ночь
проснешься  -  сам  ведаешь,  сон у меня старушечий, легкий, - как глазыньки
открою - смотрит. И темно, а все слышу - смотрит. Смотрит и смотрит...
     Рябов не ответил, велел:
     - Ванятку  буди, бабинька, я с ним завсегда люблю париться. Он еще и не
знает,  что  я к дому вернулся. И самоедина Сермика подымай, заспался. Пусть
кочевью  своему  расскажет,  как его большой Иван паром парил и мылом мылил,
небось разахаются...
     Ванятка  выскочил  на  крыльцо,  еще  не  разлепив  сонных глаз, ахнул,
увидев  отца,  смешно  завизжал  на олешек, что, словно в тундре, похаживали
себе на крепких копытцах по двору.
     Вдвоем  с сыном кормщик долго возился с Сермиком, пока тот дался, чтобы
с  него  содрали  все  его  одежки. Бабка Евдоха, наметая глубокий сугроб во
дворе, качала головою, слушала веселую возню в бане, улыбалась:
     - Ну,  беси,  прости  господи,  прямо  беси! Для острога парится, а сам
чего вытворяет...
     И колотила в банную стену ручкой метлы:
     - Угорелые! Баню сломаете!
     Там   опять   заячьим   голосом   закричал  Сермик.  Забасил  в  ответ,
уговаривая,  Рябов.  Дверь  заходила  ходуном, потом вновь все стихло. Рябов
говорил Сермику:
     - Да  ты  что  дуришь, парень! Вон какой мужик уродился, а бани боится.
Сколько  медведей  побил,  первый  охотник  в  тундре,  а  воды  с мылом ему
страшно.  В  бане  мыться  -  худо и убожество отмывать, лепоту и хорошество
намывать...
     Ванятка прыгал наверху, на полке, оттуда кричал:
     - Тять, он на нас поглядит - и сам зачнет мыться. Тять, ей-ей так!
     Сермик - голый, мускулистый, сердитый - ругался:
     - Дохлый буду от бани, зачем неладно делаешь?
     Рябов  зачерпнул  деревянным  ведром  кипятку,  влил в бадью с холодной
водой,  веселясь  плеснул  в  Сермика. Сермик подпрыгнул, закричал, за отцом
плеснул  Ванятка, потом еще раз Рябов. Сермик перестал визжать - заулыбался,
глядя  на  Рябова  и  Ванятку, натер ветошку мылом, размазал мыльную пену по
груди и по широким плечам.
     - Что, брат, ладно? - спросил Рябов.
     - Ладно,  ладно! - ответил Сермик. - Если дохлый не буду - совсем тогда
ладно...
     Мылись и парились долго.
     Когда отдыхали, сидя втроем на полке, Ванятка спросил тихонько:
     - Тять,  а  то  верно,  что  ты воровской корабль на мель посадил перед
пушками?
     Рябов  засмущался;  гладя  сына  по  мокрой, в мелких кудряшках голове,
ответил:
     - Мало ли чего...
     Ванятка вскинул на отца глаза, спросил упрямо:
     - Ты посадил али нет?
     - Надо было, так и посадил, сынуша...
     Ванятка  кивнул  довольный,  потом  еще  спросил,  разглядывая шрамы на
спине, на плечах отца:
     - За то и раны, батя?
     - За то и раны, детка...
     - Честные, значит, раны, тять?
     - Честные, Ванюша! - понимая, улыбаясь, ответил кормщик.
     Сермик тоже поводил пальцем по шрамам, поцокал, покачал головой:
     - Ошкуй?
     - Медведь,  медведь,  брат!  -  все  еще  улыбаясь,  ответил  Рябов.  -
Шведский медведь, ошкуй шведский...
     Не  договорив,  он  вдруг  улюлюкнул  лешачьим голосом, ткнул головой в
дверцу,  она  отвалилась  наружу в морозный день. Рябов выбросился в сугроб,
наметенный  бабинькой  Евдохой.  Ванятка,  визжа,  бросился  за  отцом. Оба,
словно  волчки,  закрутились  в  рыхлом снегу, поднялись, побежали обратно в
баню,  в  самый  горячий  пекучий  пар;  Сермик  смотрел на их багровые тела
вытаращенными глазами, цокал языком...
     После  бани,  разомлевшие,  пили с гостями квас, с Тимофеем Кочневым, с
Иваном  Кононовичем,  с боцманом Семисадовым. Говорили о кораблях, спасенных
от  шведа.  Теперь  флот  стоял в Соломбале. Там же снастили другие корабли.
Иван  Кононович жаловался, что нынче без Иевлева работы идут туго, иноземные
мастера  совсем ничего не делают, воевода в корабельном строении не смыслит,
а слышно, что царь к лету собирается быть в Архангельске...
     - Выходит, сохранили мы корабли-то? - угрюмо спросил Рябов.
     - Сохранили!  -  сказал Иван Кононович, и глаза его за очками зажглись.
-  Ох,  корабли!  Поглядел  бы  ты, кормщик! Большие, добрые, для океанского
ходу...
     - Мы построили, мы и сберегли! - так же угрюмо заметил Рябов.
     Боцман  Семисадов  осторожным  голосом  рассказал новость, будто давеча
слышал:  едет  в  Архангельск  новый  воевода  -  стольник Василий Андреевич
Ржевский,  а про князя будто ничего не известно. То ли быть ему здесь же без
должности, то ли поедет кормиться в другие места.
     Рябов слушал равнодушно, новостям не радовался.
     - Может, и полегчает малость народишку-то! - сказал Семисадов.
     - От  них  полегчает! - отозвался Рябов. - Тот - стольник, сей - князь.
Поп попа кает - только перстом мигает...
     - Ничего, - сказал Кочнев. - Прищемят, авось, хвост Прозоровскому...
     - А может, что и впрямь до Москвы достигло? - спросил Семисадов.
     Кормщик  не  сразу  ответил,  смотрел  на огонь в печи. Бабинька у окна
творила тесто на пироги, вздыхала:
     - Ставить тесто, а радости нету, - не взойдут пироги, ахти мне...
     У  порога, там, где тянуло холодом со двора, дремал Сермик, за стеною о
чем-то  спорили  иевлевские дочки. Ванятка стоял возле отца, смотрел на него
со вниманием, слушал, как тот говорил:
     - До  Москвы  достигло,  как же... В воде, братья мои, черти, в земле -
черви,  в  Крыму - татары, в лесу - сучки, в городе - крючки. Полезай киту в
пузо, там окошко вставишь и зимовать станешь, более податься некуда...
     Корабельные мастера и боцман смеялись. Ванятка спросил:
     - Сказка такая, тятя?
     - Не сказка - быль! - ответил Иван Кононович.