наслышаны,  какой  охотник  и  зверолов  Пайга, как он богат песцами и какие
добрые  и  почтительные у него сыновья. Пайга смеялся в ответ и говорил свое
любимое "ладно".
     Сермик  принес  дымящуюся  печенку  оленя, горячее парное сердце. Гости
сели  вокруг  огня, другие самоеды из становища завистливо стояли за спинами
приезжих.   Рябов  слегка  отвернул  оленью  шкуру,  внимательно  вгляделся:
одноглазый   Шантре   и  его  слуга  сидели  к  нему  спинами,  русский  был
незнакомый.  В  руке  русский  купец  держал большую медную флягу с водкой -
отвечал угощением на угощение.
     Кормщик  перестал глядеть, отвернулся с досадой: опять напоят самоедов,
опять  за  гроши отдадут они все, что напромышляли, опять будут, протрезвев,
с  угарными  головами,  сечь  прутом  своих божков, ругаться на православную
икону,  грозить  и  своим  чурбанам  и русскому богу, что не дадут им больше
никогда  ни  кусочка  оленьего мяса... А дело зимнее, надо и соли, и капканы
новые, и сети поизносились, и пороху бы хорошо для зверованья.
     Полежав  немного,  он  сел,  потянулся, прислушался. Пайга уже требовал
еще  водки,  инька  доставала  песцовые  шкурки,  старик грозился купить всю
водку,  какая  есть  у  купцов. Другие самоеды тоже побежали за шкурами. "Не
надо  бы,  пожалуй,  вылезать", - подумал кормщик и усмехнулся, зная, что не
удержится, вылезет.
     Гости  не  удивились,  увидев русского: мало ли людей бродит по тундре.
Пайга обрадовался, закричал заплетающимся языком:
     - Иван, садись, пей, Иван!
     Кормщик  сел  рядом  со  стариком, спокойно вгляделся в лисье, поросшее
шерстью  лицо русского купца, в его бегающие трезвые глазки. Шантре на своем
ноже  поджаривал в пламени ломтики мяса, пил свое вино из своего серебряного
стаканчика.  Слуга  Франц  разрывал зубами оленину, чавкал, жир капал ему на
колени...
     - Что ж, доброго застолья! - сказал Рябов спокойно.
     - Садись  с  нами!  -  ответил купец, как подобает, приглашая крещеного
выпить.
     - Да уж сел! - усмехнулся кормщик.
     Купец протянул ему щербатую чашку, плеснул водки.
     - Промышляешь?
     - Малым делом...
     - Хороша ли охота?
     - Для кого как, - ответил Рябов.
     - Чернобурые есть ли?
     - Почему не быть? Есть...
     - Да ты, братец, пей. Угощаю! - пренебрежительно сказал купец.
     Рябов  пригубил,  думая  о купце словами песни: "Живет на высокой горе,
далеко  на  стороне,  хлеба  не  пашет,  да  рожь продает, деньги берет да в
кубышку кладет". Усмехнулся, пригубил еще, отставил чашку.
     - Чего смеешься-то? - спросил купец.
     - А разве ты не велишь?
     Купец  беспокойно  замигал,  не  зная, что ответить, потом отворотился,
решив  не  обращать  на  Рябова  внимания.  Инька просунулась между Пайгою и
мужем,  положила  на  колени  старику ворох песцовых шкурок. Шантре протянул
длинную  руку,  стал,  вытянув  губы,  дуть  на  мех,  смотреть одним глазом
подшерсток.  Самоеды  пили, фляга пустела. Пайга хвастался, что у него песца
много,  есть  и  получше,  чего  только  нет  у Пайги. Разве не самый лучший
охотник  старый  Пайга?  А его сын Сермик? Недаром Сермик родился в тот год,
когда  было  много  волков.  А  Тенеко?  Пусть кто-нибудь скажет, что Тенеко
плохой  охотник.  Ничего,  ничего,  придет время - старый Пайга купит своему
младшему  доброе  ружье,  тогда  все  увидят,  как  он  может стрелять! Даже
Большой  Иван,  и  тот хвалит Тенеко. Пусть только купцы не жалеют водки, им
незачем ехать в другие становища. Пайга здесь за все расплатится...
     Шантре  мигнул своему Францу, тот, утерев рот ладонью, пошел к нартам -
за водкой.
     - Для  чего  не  пьешь?  -  спросил  купец  Рябова. - Ты пей, с тебя не
спрошу, небось православный...
     - Чего пить-то? - спросил Рябов.
     - А вино...
     Рябов  взял  отставленную  чашку,  выплеснул  водку  в  пламя камелька,
спросил негромко:
     - Другой  не  привез  ли,  господин  купец?  От  сего  зелья и помереть
недолго.
     Купец  хотел  было  заругаться, но только смерил кормщика презрительным
взглядом.  Негоциант  Шантре  перестал жевать, самоеды, не понимая, смотрели
то на купца, то на Рябова.
     - Да  ты  кто  таков  взялся  на  мою  голову? - плачущим голосом вдруг
спросил  купец. - Ты что за князь заявился? Сидит сычом, бельма выпучил, его
по-христиански угощаешь, вино доброе, хлебное, а он...
     - Не  верещи!  - внушительно сказал Рябов. - Зачем шумишь? Сиди, купец,
чином.  А  кто  я  таков  -  то  дело не твое. Одно ведай: меня здешние люди
знают,  а тебя с твоими дружками первый раз и видят. Что я велю - то здесь и
станется,  по-моему  будет,  а  не  по-вашему.  Пришел торговать - торгуй, а
варевом своим не опаивай.
     Шантре  принял  флягу  из  рук  своего  слуги, с милостивой улыбкой сам
разливал самоедам. Рябов строго произнес:
     - Более не будет!
     И вышел из дымного чума наружу.
     В  черном  холодном  осеннем  небе,  словно  над  морем,  ясно горели и
переливались,  трепеща  далекими  огнями,  крупные  звезды, и у Рябова вдруг
защемило  сердце, показалось, что никогда более не услышать ему равномерного
и  мощного дыхания океана, не увидеть больше моря, как видит его корабельщик
в  далеком плавании, показалось, что навечно обречен он таиться, будто тать,
либо  в тайге у добрых самоедов, либо в подклети у бабиньки Евдохи, либо еще
где...
     За что?
     Или  не  пробито  тело  его  злыми  шведскими пулями, или заедает он на
своем веку чужой хлеб, или сиротские слезы где-то льются по его кривде?
     Тяжело  шагая  своей  валкой,  цепкой, морской походкой, он обошел чум,
сел   на   купеческие   нарты,  задумался,  почесывая  шею  остроухому  псу,
привалившемуся  к  его  ноге.  Пес  сладко  вздыхал.  Из темноты подошли два
других, встали поодаль, дожидаясь, пока и их почешут...
     - Нанялся я вам чесать? - спросил Рябов.
     Из  чума  вылез  Франц  с  флягой в руке, подошел к нартам. Рябов сидел
неподвижно,  чесал  шею  псу.  Другой  пес,  что  стоял  поодаль, зарычал на
Франца.