словно волк...
     Федосей  слушал  рассеянно,  глядел  перед  собою на дорогу горячечными
глазами,  надолго  задумывался  и,  когда  Молчан  окликал  его,  словно  бы
пугался,  вздрагивал. Ото дня ко дню становилось ему хуже. Он подолгу не мог
вздохнуть,  и  тогда  серое,  изможденное  недугом  лицо  его синело, пальцы
скрючивались,  он валился в тележку или просил остановиться и отлеживался на
холодной  сырой  земле. Из груди его вырывались сипение и хрипы вперемежку с
ругательствами   на  самого  себя.  А  Молчан  стоял  над  Федосеем,  широко
расставив ноги, глядел на него темным тоскующим взглядом и утешал неумело:
     - Ты  погоди...  От  Воронежа  мы  с  тобой  на Черный Яр подадимся, на
Волгу-матушку.  Там  мужички  наши поджидают, вздохнем малость. А оттудова к
Астрахани.  У  меня  там  и  дружки есть и хибару сыщем. Отогреешься, слышь,
Федосей... Ты погоди!
     Неподалеку  от  Ельца  Молчан не выдержал, попросился свернуть с торной
дороги в сторонку. Глухим от волнения голосом объяснил:
     - Деревенька  там - Дворищи. Вполглаза посмотрю, и далее поедем. Может,
живы еще матушка с батюшкой, сестренка, братишка...
     Федосей ответил опасливо:
     - Гляди, да не попадись. Узнает кто...
     - Я - поздним часом, ночным.
     - Кому надобно и ночью видит...
     - Нож со мною есть.
     Тележку  поставили  в  рощице, коней отпрягли, стреножили, Молчан ушел.
Кузнец  лежал  неподвижно,  смотрел  в  черное, вызвездившее небо, говорил с
богом,  горько  корил  его  неправдами,  что  живут  на земле, человеческими
бедами,  страшными  несчастьями.  Уныло, со злобою гукал филин, настороженно
фыркали  испуганные  чем-то  кони.  Мерцали  бесчисленные, далекие, холодные
осенние  звезды,  -  Федосей  говорил  с  ними, как с богом, ругался на них,
что-де  смотрят,  а ничего и не видят, что правда али неправда - все для них
едино...
     Томительно  тянулась  долгая  ночь.  Только к рассвету вернулся Молчан.
Федосей  спросил  его,  повидал ли он своих. Молчан ответил, что не повидал,
не довелось.
     - Живы ли?
     - Пожег  всех  боярин  Зубов  еще в те старопрежние времена! - запрягая
коренника,  ответил  Молчан.  - Спалил избу и стариков моих спалил живьем, и
сестренку, и брата...
     - Живьем?
     - Живьем!
     - Всех?
     - Всех, до единого!
     - Да за что же?
     - За  меня,  за  то, что я нож поднял на боярина и от его гнева ушел на
Волгу...
     Днем  Кузнец  видел,  как  развернул  Молчан  чистую тряпицу, в которой
собрана  была  горстка  земли,  как  снова завязал узелочек и спрятал его на
груди.  Более  Молчан  не  вспоминал  и  не рассказывал, смотрел так же, как
Федосей, перед собою на дорогу, сдвинув брови, крепко сжав губы.
     Неподалеку  от  сельца  Усмань  Федосей  велел  Молчану  остановиться и
попросил  постелить  дерюжку  на  взгорье  при  дороге. Молчан с недоумением
взглянул на товарища, сказал, что в сельце способнее будет отдохнуть.
     - Нет,  -  сурово произнес Федосей, - приехал я, друг. Стели - помирать
буду.
     Молчан  постелил.  Был погожий, тихий, теплый день. Из сельца доносился
благовест, Молчан вспомнил, что нынче воскресенье.
     - Звонят!  - глухим голосом произнес Федосей. - Ему звонят, богу, чтобы
знал: Кузнец идет, обо всем спросит... И спрошу.
     Он  закрыл  глаза,  отдыхая,  потом  велел Молчану вынуть из его сапога
золотые,  припрятанные  там,  и  забрать  деньги  к  себе. Молчан, не споря,
переложил  кошелек,  сел рядом с Федосеем на дерюжку, погладил его по худому
плечу.
     - Скоро! - пообещал Кузнец.
     - Лежи, лежи!
     - Уже  нынче  не  вскочу,  не побегу! - усмехнулся Федосей. - Доехал до
места. Как оно в подорожной про нас сказано...
     Долго вспоминал, потом с веселой важностью произнес:
     - По торговой и комерц надобности...
     И вдруг, приподнявшись на локтях, иным голосом строго велел:
     - Сгоревшими   батюшкой   да   матушкой  твоими,  Степаныч,  братом  да
сестренкой,  всеми сиротами да вдовами, всем горем и слезами, что ведаешь, -
поклянись  мне  в сей час, что не отступишь от дела, кое нами начато, отдашь
челобитную,  кровью  подписанную,  не  сробеешь ни пытки, ни самой смерти...
Один ты теперь, одному-то куда труднее...
     Молчан слушал, смотрел в слабо вспыхивающие глаза Кузнеца.
     - Говори! - с тревогою попросил тот.
     - Сделаю  все  как  надобно!  -  твердо  ответил  Молчан.  -  Ты будь в
спокойствии...
     - Челобитная-то на мне.
     - Знаю.
     - Возьми, покуда жив я...
     Молчан  расстегнул  кафтан  на Федосее, ножиком подпорол толстые нитки.
Федосей,  точно  успокоившись,  лег  на  спину,  вновь стал глядеть в небо с
бегущими в нем легкими белыми облачками.
     - У нас-то, поди, морозы! - сказал он вдруг.
     - Где у нас?
     - В Архангельском городе.
     - Пожалуй, что и так...
     - Клюквы бы кисленькой покушать...
     Он кротко вздохнул.
     - Похоронишь  меня  здесь,  при дороге. Все веселее: люди едут, какие и
песни  поют,  какие  про  свои  дела  толкуют. А на погосте, что ж... лежи с
мертвыми...
     - Похороню.
     - Томно  тебе,  поди,  сидеть-то  со  мной. Ты в сельцо сходи, погляди,
каково там, а я тем временем и справлюсь...
     Но  Молчан  никуда  не  пошел,  сидел возле Федосея, пока тот не впал в
предсмертное  забытье.  Здесь  же,  поклонившись  мертвому  и  поцеловав его
холодеющий  лоб,  выкопал  он  взятой  у проезжающего мужика лопатой могилу,
сюда  привез  ему  плотник  из  недальней деревеньки некрашеный гроб, сюда в
надежде  наживы  пришел  и поп с дьячком. К вечеру, к ветреным сумеркам, под