написали.  Сим  доносом и начал пакостить князинька Алексей Петрович. Пустил
нить,  завелась  паутина!  Господи  пресвятый,  что  слез иноземцы из народа
выбили,  что  крови  волею сих наймитов пущено, другая бы Волга потекла. Как
сию кривду повернуть?
     Головин усмехнулся:
     - Терпением,  Федюша,  не  чем иным, как только терпением. Терпением да
упорством...


                                                  Среди долины ровныя,
                                                  На гладкой высоте
                                                  Цветет, растет высокий дуб
                                                  В могучей красоте...

                                                                   Мерзляков


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


1. ТРУДНО ОДНОМУ!

     Потом  они сидели в чуме возле огня и молча ели жареную оленину. Совсем
состарившийся  Пайга,  сморщенный,  с  редкой  седой  бороденкой, смотрел на
Рябова  добрыми  простодушными  глазами, выбирал для него лучшие куски мяса,
протягивал  на острие ножа. Так же поступал старший сын Пайги - Сермик, тоже
седой,  коренастый,  плечистый.  Рябов  жевал медленно, в зеленых его глазах
отражался огонек камелька, он думал свои невеселые думы.
     - Ладно  твоя  инька-женка!  -  сказал  Пайга,  утешая  кормщика. - Все
совсем ладно в городе. Инька ладно, сынка ладно...
     Рябов  молчал. Сермик ловко отрезал кусок мяса, попробовал - мягкое ли,
протянул Рябову.
     - Сыт я, друг! - сказал кормщик. - Вот сыт!
     Сермик  огорчился,  еще  откусил от куска, опять протянул Рябову. Пайга
велел сыну самому съесть этот кусок. Рябову отрезал другой.
     - Ну, народ! - сказал Рябов. - Говорю - не лезет!
     Сверху  подул  ветер,  дым  сразу  наполнил  весь чум, кормщик нагнулся
пониже,  чтобы  дым  не  ел  глаза.  Пайга  облизал  руки, нож. Сермик сидел
красный от сытости, улыбался. Кормщик все думал, хмуря брови.
     - Пора мне, вот чего! - сказал он.
     Пайга и Сермик не поняли.
     - Собираться к дому пора! - задумчиво повторил кормщик.
     Теперь  Пайга  понял  и  рассердился. Он всегда сердился, когда кормщик
говорил  о доме. Зачем ему город? Привезли из города всего израненного, а он
опять туда собирается.
     - Нынче  ладно  стал!  -  сказал  Пайга,  надувая щеки и показывая всем
лицом, как потолстел Рябов. - Нынче здоровый стал!
     И он еще надулся.
     Сермик, глядя на отца, засмеялся, показывая черные редкие зубы.
     - Много  олешка надо! - сказал Пайга. - Кровь надо олешка. Тогда совсем
жирный будешь, хороший. Тогда ладно...
     - Ну ее, кровь, - шутливо морщась, ответил Рябов. - С души воротит...
     - Кровь  ладно!  -  сердито  сказал  Пайга.  - Совсем дохлый был, вовсе
дохлый, когда привезли. Нынче какой стал!
     Сермик  тоже рассердился - они оба сердились, когда Рябов не хотел есть
парное  оленье  сердце  или  пить горячую оленью кровь. А Рябову было весело
поддразнивать  их.  Они  сердились  и обижались быстро, как дети, и как дети
радовались, когда Рябов их слушался.
     - Не  дохлый  я  был! - дразня, сказал он. - Чего выдумали! Дохлый! Я -
хороший был. Жирный... Живой я был, а не дохлый!
     - Живой? - крикнул Пайга.
     - Ц-ц-ц!  -  зацмокал  Сермик. - Совсем дохлый был. Ничего не говорил -
вот как.
     И  он  показал, какое лицо было у Рябова, когда его привезли в тундру и
внесли   в  чум.  Рябов  расхохотался.  Сермик  тоже  засмеялся.  В  темноте
завозилась  и  засмеялась  инька  - жена Сермика, она укачивала ребенка и не
смела сидеть с мужчинами у огня.
     - Пожил  -  значит, пора и честь знать! - сказал Рябов. - Сами говорите
- жирный стал. Скоро теперь соберусь, не нынче-завтра...
     - Завтра снег будет - промышлять пойдем! - сказал Пайга.
     В  это время за стенами чума послышался громкий злой собачий лай. Рябов
прислушался  и быстро поднялся на ноги. Пайга тоже вскочил. Все они ждали из
города  младшего  сына  Пайги,  но  собаки  не  стали бы так злобно лаять на
Тенеко.
     - Иди,  иди!  -  сказал  Пайга, толкая Рябова в другую половину чума, в
синикуй,  где  стояли  идолы-божки  и  висела православная икона. - Иди, иди
скоро, Иван!
     Собаки  теперь лаяли совсем близко, и уже слышны стали голоса самоедов,
которые вели гостей к чуму Пайги.
     Синикуй,  отделанный  оленьими  шкурами,  был  темен.  Рябов лег тут на
оленью  постель,  прислушался. В случае появления солдат воеводы он мог уйти
-  шест был давно подпилен, стоило только отвернуть оленьи шкуры, и сразу же
-  воля. Куда идти - он тоже знал. Весь народ самоедов был здесь ему другом.
Но  уходить сейчас не хотелось, несколько дней подряд он зверовал в тундре и
устал...
     Гости  меж тем уже входили, вернее - вползали в чум. По голосам их было
трое  и,  как  показалось  вначале  Рябову,  все  - незнакомые. Один говорил
по-русски,  охал  и  жаловался  самоедам  на  тяжелую  дорогу,  другие  двое
переговаривались  по-иностранному,  и  кормщик  узнал их голоса - одноглазый
перекупщик  Шантре  и  его  слуга Франц. Вот куда нынче занесло негоциантов:
опять, видно, разгулялись, наступило для них вольное житье...
     Иноземцы  не  узнали  бы  Рябова,  так  он зарос бородой и изменился за
время  жизни  в  тундре,  но кто был третий - русский, - он не знал и потому
остался  лежать за пологом из оленьей шкуры. А гости шумно стаскивали с себя
теплые   одежки,  жаловались,  что  в  тундре  подмораживает,  и  приветливо
здоровались   с  самоедами,  которые  наполняли  постепенно  просторный  чум
гостеприимного Пайги.
     Несмотря  на то, что была уже ночь, Сермик, поточив нож, побежал резать
олешка,  а  его  инька  стала  строгать  на  доске  мерзлую рыбу. Путники же
говорили  в  это время льстивые речи о том, что они от других самоедов много