Еще посидели, поговорили. Семисадов сказал:
     - Неосторожно  ты  все  ж,  Иван Савватеевич, в город-то пришел. Как бы
греха не случилось...
     Кормщик быстро взглянул на боцмана.
     - Какой  такой  грех?  Я  сам в острог пойду, на съезжую. Сколько можно
таиться?  И  ему,  капитан-командору,  чего  ждать  доброго,  когда  кормщик
сбежал?
     - Да ты в уме? - спросил Семисадов.
     - То-то,  что  умнее  тебя!  - отозвался Рябов. - Он там немощный, раны
его  болят,  один,  да  еще  за  меня отвечает. Нет, я им, псам, сам отвечу.
Добро  помнить  надо,  а  разве не Сильвестр Петрович в те старопрежние годы
бумагу  мне  выпросил  у  царя,  чтобы  монаси  меня  в  подземелье своем не
сгноили?  Да  и  ты,  я чай, помнишь, как мы с солдатами в монастырь пришли,
вызволили  рыбаков с Митрием покойным. Он и Таисье моей много помог, когда я
на  Груманте  зимовал,  он и Ванятке моему крестный... Нет, брат, стыдно мне
так жить.
     Иван Кононович вздохнул:
     - Стыдненько, да сытненько...
     Семисадов перебил:
     - То  -  правда,  что  человек  он - неплох, и когда баталия была - его
головой дело решалось. Он и крепость построил, он и пушки отлил, он и...
     - То-то, что он.
     - Оно  к  худу  не  будет,  пожалуй! - согласился Семисадов. - Должно к
доброму   все   сотвориться.   Тебе,   Иван   Савватеевич,  чего  только  не
доставалось,  ан  все  ты  живой.  И  в  море,  и на Груманте, и на шведском
корабле.  Ничего,  и  ныне  живым  вынешься.  Должно,  за  то, что живешь по
правде...
     Рябов засмеялся, ответил лукаво побасенкой:
     - Как  та  женка,  что  гостью  угощала,  да, перепугавшись, и говорит:
доедай, кума, девятую шанежку, мне все едино от мужа битой теперь быть...
     Набухшая  дверь с грохотом отворилась, вошла Таисья, испуганным голосом
спросила с порога:
     - Пришел?
     - Пришел!  -  поднимаясь  навстречу  жене,  ответил  Рябов.  - Хватит в
тундре сидеть.
     Как  всегда на людях, он говорил с ней коротко, отрывая слова, но глаза
его  смотрели  горячо  и  пристально,  так  же,  как  много лет назад, когда
нанялся  покрутчиком  к  ее отцу. И так же, как тогда, она словно бы слабела
от этого взгляда.
     - Жил  бы  себе  и жил в тундре, - тихо сказала она. - Вон, слава богу,
какой здоровый стал... Чего тебе здесь-то делать?
     - И  козлу,  говорят,  недосуг,  - улыбаясь ответил кормщик. - И у него
своя забота: надо коней на водопой провожать...
     - Схватят тебя, Ванечка...
     - А я не дамся! Я сам первый туда пойду.
     Таисья  знала,  что  он  не  шутит, так же, как понимала, - он пришел в
город  только  затем, чтобы самому отправиться на съезжую... Но все это было
так  страшно,  что  ей  не  хотелось верить, и она пока только отмахнулась и
молча  начала  стаскивать  кожаные  рыбацкие  рукавицы,  разматывать платок,
разуваться.  Она  даже  улыбалась, но слезы помимо ее воли текли по щекам, и
плечи стали вздрагивать от рыданий.
     - Да  ты что, Таичка? - теряясь от вида плачущей жены, спросил Рябов. -
Намаялась, что ли?..
     - Не  намаялась,  -  рыдая  и  не  зная,  что ответить, говорила она, -
ничего  я  не  намаялась,  а  только... еще беда, Ванечка: господина Крыкова
шпагу  отыскали, Афанасия Петровича... Повезли ту шпагу в церковь, - не взял
батюшка...  Все  боятся,  воеводы  боятся.  Поп,  и  тот боится, а чего? Чем
он-то, покойник, грешен? Для чего шпагу в церковь не берут?
     Таисья,  всхлипывая, закрыла рот ладонью, в избе сделалось совсем тихо.
Потом Семисадов сказал с глухой угрозой в голосе:
     - Ничего,   не  испужаемся!  Не  больно  пужливые!  Сделаем  как  надо!
Помирать  -  не  в помирушки играть, а как Афанасий Петрович смерть принял -
дай  боже  любому  воинскому  человеку.  Быть  его  шпаге  в церкви, да не у
Параскевы,  а  в нашей, крепостной. С честью ту его доблестную шпагу внесем,
и  никто  нам  на  пути  не  встанет, а встанет - сомнем. Верно говорю, Иван
Савватеевич?
     - Верно! - твердо и спокойно ответил Рябов.


5. КАК ЖЕ ИНАЧЕ БЫТЬ?

     Весть   о  найденной  шпаге  доблестного  капитана  Крыкова,  исконного
двинянина  и  доброго человека, молниеносно облетела весь город Архангельск.
Дружившие   с   Афанасием   Петровичем,  знавшие  его  близко  много  о  том
постарались,    и    крепкими   словами   поносили   архангелогородцы   того
курохвата-попа,   который   посмел   отказаться  принять  в  церковь  оружие
погибшего капитана.
     Стрелецкий  полковник  Вильгельм  Нобл доложил о брожении умов в городе
князю  Прозоровскому. Тот сердито засопел, но противодействовать не решился,
а только сказал:
     - Сбавить  бы  им,  дьяволам,  пыху, да как оно сделать? Ты вот чего...
полковник...  ты,  этого!  В  крепость нечего шпагу тащить, а есть тут возле
Гостиного  двора часовня во имя Спаса нерукотворного, пусть там шпажонку его
и  вешают. Не на вовсе, а лишь на время. Все едино, Крыков сей перескок - он
к шведам в полон ушел, так я на Москву и отписал...
     Вильгельм  Нобл  с  удивлением  поднял  брови:  воевода в последние дни
начал  нести  такую  околесицу,  что  даже  ко  всему привычные дьяки только
перемигивались.
     - Но  посадские  люди,  все  здешние  ремесленники  и иные простолюдины
желали бы видеть шпагу именно в крепостной церкви! - произнес полковник.
     - Не к чему!
     - Они будут шуметь!
     - Как велено - делай! - произнес, не слушая, Прозоровский.
     Полковник  говорил.  Воевода,  подперев ладонями опухшее, бессмысленное
лицо,  смотрел  на  стенной ковер, на котором развешано было богатое оружие.
"О, мой бог, он опять совершенно пьян!" - подумал Нобл, поклонился и ушел.
     После  беседы с полковником воевода занимался с дьяками. Дьяк Абросимов
разложил  перед  князем  опросные  листы и рассказал, что давеча делалось на
съезжей:  кого  пытали  легонько,  кого  по  второму разу, кто сильно пыткою
"изумлен" был, а кто и не сдюжал - отдал богу душу.