- Пустовойтов что? - спросил воевода.
     - Отпущен,  как  тобою,  батюшка  князь, велено. Что крепко были дружны
Крыков  со злодеем твоим Иевлевым - то все с его слов записано, а более чего
нам надо?
     - Кто челобитную к Москве свез? - спросил воевода.
     И крикнул бешеным, неистовым голосом:
     - Изведу  всех, дознаю правду, злодеи мои, убивцы, иродово семя! Где те
воры,  пошто  не  пытаны,  для  чего не изловлены? Кто верного моего думного
дворянина  Ларионова  стрелил смертно? С мушкетами, с ружьями на Волгу ушли,
зипуна  добывать, царевы злые вороги, а вам хоть что? Куда вы смотрели, псы?
Где злодей мой, мужик Кузнец?
     Дьяки,  растерявшись,  мямлили  вздор,  воевода совал жирный кулак им в
лицо,  топал  ногами;  зайдясь,  рванул  Молокоедова  за  бороду, поволок на
расправу.  Тот  заверещал поросячьим голосом, князь отшвырнул его, повалился
на лавку. Абросимов, вытягивая шею, шептал:
     - Не  иначе,  как  от  Марьи  Никитишны  все зло, не иначе, как от нее.
Сидит  в рябовской избе - гордая, белая, кровинки в лице нет, а все с нами -
как  со  псами  шелудивыми.  Бесстрашная  ведьма!  И  от  нее люди на Москве
бывали,   и   к   ней  приходимцы  некоторые  наведывались  -  то  подлинно,
князь-воевода.  Середь  белого дня остерегаются, а как потемнее - и туда, на
Мхи.
     - От кого приходимцы?
     - То  не  дознано.  Может, и от того самого господина Апраксина - злого
тебе  ворога,  может и от Головина Федора Алексеевича, может от Меншикова...
Давеча  на  торге  говорили: был будто здесь тайно некий человек, прозывался
фискал,  об  тебе дерзостно спрашивал, а когда стали ему руки вязать, словно
бы в воду канул...
     - Отпустили, ироды! - завизжал князь.
     - Как  бы  не  так! - молвил издали, негромко, но с дерзостью в голосе,
побитый  Молокоедов.  -  Как  бы не так, князинька! У сего фискала грамота с
печатью и с подписом...
     - Чей подпис?
     - То-то,  что  чей!  Самого  Апраксина.  Крутит он там и на Москве и на
Воронеже,  все  поперек  князю-кесарю  делает,  вцепился  зубищами, что и не
оторвать.
     Воевода  поднялся,  пнул  ногой  стреканувшего от него кота, заходил из
угла  в угол. Дьяки жались у двери, он их словно позабыл, так они и ушли без
всякого приказания.
     Попозже  приехал Мехоношин, встревоженный, злой. Облизывая тонкие губы,
спросил,  верно  ли,  что  Ржевский  уже на пути из Москвы к Архангельску. У
князя  ослабели  ноги, он открыл рот, долго не мог вымолвить ни слова, потом
шепотом спросил:
     - На  Москве-то,  на  Москве тебе что сказывали? Разве о сем речь была?
Обласкали, одарили, а ныне вдруг...
     - Видать,  новое  нечто  пронюхали!  - сказал Мехоношин. - Князь-кесарь
так,  а  другие  иначе.  Больно  ты  прост, Алексей Петрович, больно головою
крепок. Тут размышлять надобно...
     - Да как размышлять, коли Ржевский едет?
     - Едет не торопясь. Ему еще в Вологде дела препоручены.
     И,  кривясь  от  ненависти  к воеводе, Мехоношин заговорил о том, что в
беде  никто  не  повинен, кроме самого князя: давно надо кончить с Иевлевым,
мертвецы  не  болтливы,  помер  в  узилище  -  и  спроса  нет.  Горе  мыкают
нерешительные,  слабые,  те,  что ни единого дела до конца сделать не могут.
Вор  капитан-командор,  кабы  после  баталии попридержал покрепче иноземцев,
может  и  не  увяз  бы,  как  нынче.  А еще лучше было бы для него кончить в
крепости  и  Риплея,  и  Звенбрега, и Лофтуса. Небось, нынче с досады пальцы
грызет...
     - Да  ты научи, чего мне делать? - забормотал князь. - Как мне жить-то,
господи преблагий...
     - Как?
     Мехоношин наклонился к самому лицу воеводы:
     - А  так,  что  перво-наперво  развязаться  с Иевлевым! Ночью с верными
людьми  придушить  его  в  подземелье,  -  кто  распознает, какой смертью он
кончился?
     - Где же сих людей взять?
     - Коли  крепко занадобится - отыщешь. Давно надо было то сделать, еще в
те  поры,  когда я на Москве был, порошка подсыпать, али петлей удавить, али
топором  в  темный  час  по башке. И Егора с Лонгиновым зря отпустил, не для
чего было...
     - Да, легко тебе говорить, когда письмо от Апраксина не тебе, мне...
     - А  ты  бы  то  письмо  Ромодановскому  -  дескать,  кого мне, батюшка
князь-кесарь,  слушать... И с хитростью, дабы на Федора Матвеевича тоже тень
почернее  кинуть.  Господин  Ромодановский  один противу их всех стоит, един
никому   не   верит,   един   свою   думу  думает.  Он  бы  эпистолию  твою,
князь-воевода,  может  до времени и придержал бы, а как над Апраксиным какая
туча  повиснет  -  письмо  бы  и  пригодилось.  Хаживал я к нему, знаю, чего
князю-кесарю  надобно. Имаешь-де ты здесь на Архангельске государевых воров,
как  на  Азове делывал, бьешь нещадно к их царского величества удовольствию,
рубишь  корни,  а  корни  те  далече  протянулись  -  и  к  Хованским,  и  к
Милославским,  и  еще  нивесть  к кому. Я об том князю-кесарю сам говорил на
Москве.  А  заводчиков  всему  делу здесь двое: первый - Крыков, на него все
валить  можно,  он  не  ответит. Стрелецкий, дескать, бунт на Москве тоже не
без  него  был.  Егора  бы вздели на дыбу, он и про Иевлева то же бы сказал.
Сильвестр ныне слаб - со второй, с третьей пытки кончился бы...
     Мехоношин подумал, добавил:
     - Нет,  нынче, пожалуй, поздно, князь. Уже не совладаешь. Робок ты. Сам
все  и  погубил.  И  мужиков,  которых  я  согнал  тогда,  не  для чего было
отпускать, на пытке многое бы сказали...
     - Да разве ж я... Да господи... Своею волей, сами ушли...
     - На  то  ты и воевода, чтобы не ихней волею делалось, а твоей, Алексей
Петрович.  Теперь,  заместо  того,  чтобы  корчиться  у  тебя  в застенке, -
гуляют. Думного убили, зипуна добывать пошли, жгут вотчины...
     - Что  же  делать-то?  -  дребезжащим  голосом  спросил Прозоровский. -
Пропадать нам теперь?
     - Которые  не  до  конца  доделывают  -  тем  пропадать!  - безжалостно
ответил  Мехоношин.  -  Тут  робость  невместна.  Али  так, али эдак. Али ты
голову  срубишь,  али  тебе  ее  срубят.  А  за  что рубить - есть. И то он,
сам-то,   долго   молчит,   терпит,   ждет.   Верный  был  ему  слуга  князь
Прозоровский. Ну, а как все вызнается...
     Воевода совсем помертвел, взмолился: