- Нынче здесь будешь?
     - Здесь, в Архангельске.
     - Дорогу к моей избе не забыл?
     - Кажись, не забыл.
     - А  коль  не  забыл  -  приходи,  застолье  раскинем.  Царь золотишком
пожаловал, погулять надобно...
     - И то - не шубу шить.
     - То-то,  что  не  шубу.  Уж и позабыл, как гулять-то с легким сердцем.
Приходи, боцман.
     - И то приду. Поздравим тебя, что выдрался.
     - Меня  поздравим,  других  помянем,  кого и похвалим за верную дружбу.
Дела найдется. Ну, пойду я, пора мне...
     Ему  до  колотья  в  сердце  хотелось  домой  на  Мхи, но неудобно было
спешить  на  глазах у Семисадова, не мужское дело торопиться в свою избу, не
пристало  мужику с сединою в бороде скакать козлом к своим воротам. И потому
до  самого  угла  он  шел  медленно, вразвалку, только потом побежал, тяжело
стуча  бахилами  по ссохшейся земле. У калитки своей кормщик постоял немного
- не держали ноги.
     Потом нажал на щеколду, пересек двор и поднялся на крыльцо.


4. ВНОВЬ В ВОЕВОДСКОМ ДОМЕ

     Странно,  словно во сне прожила это длинное время Марья Никитишна. Была
пора,  когда  казалось  ей,  что останется она совсем одна на свете, что все
отвернутся  от  нее,  от  опальной,  что  не  получить  ей нынче весточки от
старой,  доброй  подружки, что никто не вспомнит о ней, затерянной на Мхах в
далеком Архангельске.
     Но случилось иначе.
     Первым  прислал  за  ней  келейника  владыко Афанасий. Она заробела, но
бледный,  кроткий; с опущенными долу очами послушник настойчиво присоветовал
ей  непременно  ехать,  и  она отправилась. За весь длинный путь келейник не
сказал  ей  ни  единого  слова.  Молчали  и  монахи-гребцы.  День выдался на
редкость  тихий и теплый, Двина словно застыла, млея под пекучими солнечными
лучами, от прибрежных лесов густо и душно пахло смолою...
     Афанасий  встретил  ее  молча,  утешительных слов не говорил, ничего не
обещал.  Но  низкий  его  голос  был ласков, взгляд из-под нависших бровей -
строг  и спокоен, на душе у Марьи Никитишны вдруг стало легко, словно ничего
и  не  случилось  страшного  и  непоправимого. С умной усмешкой слушал он ее
рассказ  о  том, как наезжали к ней дьяки, как требовали, чтобы очернила она
Сильвестра  Петровича, как пугали ее острогом и далекою ссылкою. Потом вдруг
велел:
     - Как  в  недальние  времена  ко  мне приедешь - дочек возьми. Пущай на
подворье  резвятся.  У  меня,  вишь, и сад неплох, кошка окотилась - котятки
есть,   монах   один   -  выпивашка,  эпитимью  отбывает  -  искусен  сказки
рассказывать, слушаю его подолгу. Да не реви, детушка, ни к чему!
     Марья   Никитишна  утерла  быстро  посыпавшиеся  слезы,  но  тотчас  же
разрыдалась  навзрыд.  Афанасий  сидел  неподвижно,  опустив  голову,  лотом
сказал негромко:
     - Ох,  горе-горе! Да ништо, минуется. И не одна ты - об том помни. И он
не  один  -  славный  твой  ерой  Сильвестр  Петрович.  Знай  - да не болтай
попусту,  -  многие люди на Москве об нем помнят и все, что надобно, делают.
Трудно  им - с осторожностью надобно, Петр Алексеевич шутить не любит; ежели
торопясь, еще и напортишь... Деньжата-то есть?
     - Есть, владыко.
     - Много ли?
     Она   промолчала.   Провожая   ее,   он  что-то  тихо  приказал  своему
костыльнику,  к  карбасу  погнали  подводу  с бочкою масла, с кадушкою меда,
мешками  муки.  Марья  Никитишна испугалась, сказала, что не надо ей ничего,
он ответил строго:
     - Не  тебе,  глупая, дочкам - Иринке да Веруньке. Со временем пришлю за
ними нарочного. И еще прихвати с собою сего кормщика сына...
     С  детьми  она  прожила  на архиерейском подворье неделю, вместе с ними
слушала  сказочника  монаха-запивашку, на карбасе плавала по Двине, ездила в
тележке  любоваться  с  холмов  на  медленно  текущую  реку. Здесь же варили
ушицу,  рябовский Ванятка скакал верхом на подслеповатом мерине, девы ахали,
глядя на Ваняткино проворство...
     Афанасия  она  почти  не  видела,  он  хворал, был занят. Однажды она с
удивлением  узнала  в  человеке,  который  выходил из покоев Афанасия, Егора
Резена.  Окликнула  его,  но  он  не  услышал, сел в седло и уехал. Какая-то
тайная  работа,  постоянная  и трудная, делалась вокруг нее, и она понимала,
что  многие  люди  помогают  Сильвестру  Петровичу  и  Рябову, думают о них,
никогда их не забывают...
     Однажды,  субботним  вечером в рябовскую избу на Мхи пришел неизвестный
человек  в  плотном,  доброго  сукна  кафтане,  с  внимательным, пристальным
взглядом,  спросил  Марью  Никитишну,  помолчал,  сел на лавку, утер большое
рябое  лицо  платком,  потом  передал ей поклон от Александра Данилыча. Она,
вспыхнув, поблагодарила, спросила, каково меншиковское здоровье.
     - Ничего, здоров! - ответил незнакомец. - Дочки по-здорову ли?
     - И дочки, благодарим покорно, здоровенькие.
     - То - слава богу. Раны как Сильвестра Петровича?
     - Рассказывают, не слишком хорошо. Да ведь там...
     Незнакомец перебил:
     - И  там помочь можно. Золотым ключом любые, матушка, двери отворяются.
Был бы ключ!
     И, покряхтев, вынул из глубокого кармана кошелек:
     - Сгодится.
     Захаживали  еще  люди:  с добрым словом - от посла в Дании Измайлова, с
посылочкой  -  от  Андрея  Андреевича  Виниуса,  с  целебным  элексиром  для
Сильвестра Петровича - от некой особы, не пожелавшей себя назвать.
     Так  шло  до  тех  пор,  пока  вдруг  серой ночью, в самое глухое время
вернулся  домой  Иван  Савватеевич,  а вслед за ним, еще ничего не поспевшим
толком  рассказать, Марья Никитишна увидела Меншикова, совершенно такого же,
как  много  лет  назад, - веселого, в лентах, чуть томного. Поздоровавшись с
ней  так,  будто  расстались  они  только вчера, перецеловав дочек, он велел
Марье   Никитишне   немедленно  собираться  на  иное  жительство,  достойное
семейства  славного  ероя  и шаутбенахта Российского флота Иевлева. Во дворе
же  рябовской  усадьбы  в  эту рассветную пору уже ржали и кусались лошади в
московских  упряжках,  царевы  кучера бранились друг с другом и прегалантные
камердинеры  с  пажами  Меншикова,  ничего  не спрашивая, сами вязали в узлы