Но и завтра не собралась, не собралась и послезавтра.
     Сильвестр   Петрович  теперь  подолгу  сидел  под  разлапистой  елью  в
воеводском  саду,  где  поставили  ему  нынче  кресла, чтобы не утомляла его
шумная  и  постоянная  суета хором. Здесь, задумчиво щурясь, перелистывал он
Ньютонову  сферику,  играл  с  дочками, невесело и сосредоточенно размышлял.
Отсюда  он  послал  за  Рябовым  матроса и от души посмеялся, слушая рассказ
лоцмана  о  застолье, раскинутом для Петра, о том, как прогуляли все дареные
царем  деньги  и как лишь в Соломбале отыскал он, Иван Савватеевич, пятак на
опохмелку.  Беседовали  долго, лоцман был тоже задумчив, все приглядывался к
Иевлеву,  словно  искал в нем что-то и не находил, потом с укоризною покачал
головой:
     - А ведь и полно бы тебе, Сильвестр Петрович!
     - Чего  полно?  - понимая смысл слов Рябова и радуясь тому, что кормщик
догадывается  обо  всем происходящем в его душе, спросил Сильвестр Петрович.
- Об чем толкуешь? Чего полно?
     - Говорю:  полно,  -  всего  и делов! - повторил лоцман. - Тебе ведомо,
лишние-то слова болтать невместно!
     И   круто  переменил  беседу,  спросив,  довольна  ли  Марья  Никитишна
воеводским  домом. Иевлев взглянул через плечо на челядь, что металась то на
ледник,  то  в  поварню,  то  в  погреб, на кучеров, что лаялись возле своих
экипажей,   на  меншиковских  скороходов,  спавших  в  холодке  возле  тына,
вздохнул,  сказал,  что  довольна,  все сбирается на Мхи, да никак досуга не
выберет...
     - Делов ныне немало у нее! - подтвердил Рябов.
     - Хозяйствует...
     - Домина ничего!
     - А  что  бы  Таисье Антиповне наведаться? - спросил Иевлев. - Взяла бы
да и пришла...
     - Не придет!
     - С чего же?
     - А как же ей прийти, господин шаутбенахт? С черного-то крыльца?
     Иевлев нахмурился, сказал сердясь:
     - Для чего же с черного?
     - Да  ведь  с  иного,  с боярского, челядь не пустит! - молвил Рябов. -
Рыбацкая женка, да с князьями, с графами...
     Он усмехнулся добродушно, добавил:
     - Оно  бы  и  ничего,  и  бог с ним, да толичко Иван мой Иванович все в
гости к вам сбирался, к девам, в воеводский дом...
     - Сбирался?  Так за чем же дело стало? - оживленно сказал Иевлев. - Ты,
брат,  Иван  Савватеевич,  бери  и  веди. Что ж... придет, навестит Ванятка,
поиграют они... Ты не сумлевайся...
     Покуда  Иевлев  говорил, кормщик смотрел на него сверху вниз - точно бы
с сожалением, потом попрощался и сказал решительно:
     - Нет,  не приведу! Нельзя ему с черного крыльца, не таков малый вырос.
Высоки  ныне хоромы твои, а нам покуда что и в своей избе не тесно. Уж ты не
серчай, Сильвестр Петрович...
     Он  ушел  не  торопясь,  поглядывая по сторонам с добродушной усмешкой,
ничем  не  обиженный,  такой  гордый  сердцем,  что  Иевлев  вдруг  страстно
позавидовал могучей этой натуре.
     Два  дня  подряд  царь Петр водил в воеводский дом к Марье Никитишне на
обеды  иноземцев  -  старых  и недобрых знакомых Иевлева во главе с консулом
Мартусом.  Обеды  были  пышные,  длинные,  с  заздравными  тостами,  многими
переменами  и  речами.  В  выпуклых  золотисто-карих  глазах  царя  горели и
потухали  искры;  он, топорща усы, подолгу толковал о боге, о грехах мирских
и  о  том,  что  по  примеру отцов и дедов своих задумал соблюсти ныне некое
древлее  благочестие:  уйдя  от сует суетных, накрепко решено им отправиться
на  Соловецкие  острова  в  тамошнюю  святую  обитель,  дабы  возблагодарить
угодников  божьих  Зосиму  и  Савватия  за  спасение  города Архангельска от
нашествия  шведов.  Иноземцы переглядывались, кивали, одобряли мудрее царево
решение,  а  Сильвестру  Петровичу  все казалось, что государь смеется и что
ныне  он уже иначе разговаривает с иностранцами, чем в те годы, когда каждый
приезжий  из-за  моря  человек  казался  уже и честным, и умелым, и умным, и
преданным  его  цареву делу. И пил с иноземцами Петр куда меньше, чем раньше
-  в  молодости, и неосторожного слова от него Иевлев не услышал ни единого.
Прежними  были громкий смех, да подергивающаяся вдруг щека, да манера больно
хлопать собеседника ладонью по плечу...
     А   когда,   отобедавши  во  второй  раз,  иноземцы,  ведомые  консулом
Мартусом, ушли веселыми ногами, Петр вдруг сказал:
     - Не  расходись,  господа совет, побеседуем, свои люди, приустал я ныне
с сими ворами да с пенюарами...
     Расстегнул  кафтан, налил всем в кубки венгерского вина, что оставалось
еще   на   погребе   Прозоровского,  пригубил,  мягким  непривычным  голосом
произнес:
     - Помянете  меня,  ей-ей,  верно говорю: ныне же будут своим потентатам
тайнописью   строчить,   что-де   русский   царь  Петр,  его  миропомазанное
величество, на год к Соловкам молиться отбыл.
     И лукаво взглянул на Апраксина:
     - А  и рады вы с Сильвестром, радешеньки! Ваша, ваша правда, на сей раз
ваша, да только как быть? Вовсе без иноземца? По примеру древлему, а?
     Он  положил  огромную,  в  смоле  и  копоти,  ладонь  на плечо Иевлеву,
надавил  с ласковой силой, взглянул в глаза Сильвестру Петровичу и тотчас же
со  вздохом отворотился к другим. Было видно, что он чем-то встревожен нынче
и  хочет  разговаривать,  но  не  знает,  как  начать  беседу. Погодя встал,
прошелся возле стола, покашливая сказал:
     - Честный  и разумный, усмотревший что-либо вредное или придумавший что
полезное,  разве  не  может говорить мне прямо, без боязни? Что молчите? Или
вы  тому  не  свидетели? Полезное я рад от любого слушать! "Тиран, тиран", -
давеча  прочитал  я  об  сем  в  иноземных курантах! Да знают ли они все мои
обстоятельства?  Недоброхоты  мои извечные недовольны мною, то - истинно, да
разве  мне похвалы нужны сих скаредов? Невежество и упрямство всегда на меня
ополчалось,  как  задумал  я  перемены  ввести  и  нравы  исправить. Вот кто
тираны,  а  не  я!  Что  молчите,  "осы повесили? Разве усугубляю я рабство?
Разве  не  обуздываю  я  озорство  упрямых, разве не смягчаю дубовые сердца,
разве  жестокосердствую,  заводя  порядок  в  войске  и в гражданстве? Пусть
злобствование  клевещет,  когда совесть моя чиста, а неправые толки разнесет
ветер, - верно ли, Сильвестр?
     Иевлев  поднял  глаза  на  Петра,  напрягся и ответил не спеша, ровным,
негромким голосом:
     - Мне,  государь,  на  вопрос твой ответить трудно. Я только из узилища
выдрался,  где,  почитай, год острожником ежечасно дыбы ждал, али еще какого