- То-то, смехи! Тяни, спробуй, когда он сам эка дернул...
     Петр  протянул другую руку, оттолкнулся, покачиваясь встал на край ямы.
Двинский  ветер  сразу  разметал  его  волосы,  надул рубашку. Матросы ловко
подняли  дерево,  понесли  корнями  к  яме.  Сильвестр Петрович, опираясь на
костыль,  подошел  ближе, тростью пододвинул корень, чтобы не оборвали. Петр
велел:
     - Отойди,  Сильвестр,  не  мешайся для бога, отдавят тебе напрочь ноги,
вишь медведи какие...
     И,  растолкав матросов, сам взял в руки белый ствол дерева, подержал на
весу  и  ровно  опустил  в  яму.  Шестью  заступами, споро, вперебор, начали
кидать черную, влажную землю.
     - Чтобы  выросла, да с моря видна была корабельщикам - берег, Россия, -
натягивая кафтан, сказал Петр. - Будет видна али нет, Сильвестр?
     - Будет,  государь,  да  не нынче! - задумчиво ответил Иевлев. - Покуда
разрастется,   чтобы  над  цитаделью  подняться.  Нескоро,  я  чай!  Нам  не
увидеть...
     - Нам  многое  не  увидеть, - так же задумчиво произнес Петр. - Кормщик
Рябов  как  шведского  флагмана  на  мель  сажал,  не  надеялся викторию сам
увидеть, однако же подвиг свой свершил...
     Сильвестр Петрович вдруг улыбнулся.
     - Чему смеешься? - удивился Петр.
     - Давеча,  как  сей  первый  лоцман  тебя,  государь, угощал, будто ты,
подняв   за  него  кубок,  назвал  поступок  его  достойным  Публия  Горация
Коклеса...
     Петр кивнул:
     - Ну, назвал...
     - А  про  сего  Публия  Коклеса  Рябов в неведении. И прочие двиняне не
знают. Зело огорчен кормщик...
     Царь засмеялся:
     - За ругань почел?
     Иевлев, тоже смеясь, объяснил:
     - Лучше  бы,  говорит,  по-нашему  сказал, а то, говорит, Бублий. Какой
такой  Бублий?  Теперь,  говорит,  ребятишки  кричат:  бублий  горяч, бублий
горяч!
     Петр Алексеевич громко захохотал:
     - Нынче же при всех растолкую, что за Бублий...
     И крикнул Семисадову:
     - Воды, боцман, не жалей...
     Береза  на  плацу уже шумела своей сочной светло-зеленой листвою, будто
век тут стояла. Царь спросил:
     - Тяжело тебе до кладбища сходить, али справишься?..
     Стражи  распахнули  перед  Петром  и  Сильвестром  Петровичем  железную
калитку.  Здесь,  за  крепостными валами, ветер посвистывал громче, по Двине
перебегали  белые  пенные  гребешки.  Покуда шли к погосту и между могилами,
капитан-командор рассказывал:
     - Многое,  великий  шхипер,  ежели не все, что дознавали мы о воровских
замыслах,  передавалось  нам  от сего славного Якоба. Не щадя живота своего,
покойный  делал  для  отчизны,  не  за  страх,  а  за совесть, более, нежели
человеческой  натуре возможно. Тайные письма его тебе ведомы: все в них было
сущей  правдою.  На шведском флагмане в последние минуты он кинулся защищать
нашего кормщика, и здесь был ранен смертельно...
     Петр,  внимательно  слушая,  сел  на  лавку возле невысокого могильного
холма,  кивнул,  чтобы  Иевлев  говорил  дальше.  Сильвестр Петрович был еще
слаб, голос его срывался:
     - В  ладанке на шее имел сей достославный муж щепоть земли русской; так
поведал  он  мне  в  последние  часы  своей  жизни.  Земля та была взята его
матушкой. И в Колывани...
     Сильвестр  Петрович задохнулся, помолчал. Петр сидел отвернувшись, так,
чтобы Иевлев не видел его лица.
     - И  в  Колывани  ладанку  сию  он  принял  из  рук матушки, лежащей на
смертном одре.
     Иевлев  расстегнул кафтан, снял с шеи ладанку на серебряной потемневшей
цепочке,   протянул  ее  Петру.  Петр  долго  молчал,  потом  тихим  голосом
попросил:
     - Ты вспомни, чего покойник хотел, все вспомни - его воля свята...
     Сильвестр Петрович рассказал про Хилкова. Петр кивнул:
     - Достойный  муж.  Что  можно - велю, сделают. С осторожностью надобно,
дабы  ему  же  не повредить. Брат наш король Карл крепко ныне зол, да, чаем,
еще  злее в скорогрядущие времена станет. Хилков в его власти, сорвет сердце
на нем...
     Он  поднялся  с  лавки, поправил крест на могиле Якоба, подошвой сапога
примял землю. Иевлев вынул из кармана лист бумаги, развернул.
     - Что там? - спросил Петр.
     - Якоб  с  собою  привез  для  твоей милости, великий шхипер. Толком не
разобрал  я,  откуда  взято,  бумага  была вовсе раскисшая, чернила не везде
сохранились. Свейский король Густав-Адольф будто лет сто назад писал...
     - Читай! - все уминая землю, велел Петр.
     - "Кексгольм,   Нотебург,  Ям,  Копорье,  Орешек,  Ивангород,  -  читал
Иевлев,  -  составляют  ключи  Лифляндии  и  заграждают  Балтийское  море от
России.  Ежели ей возвернуть Нотебург или Ивангород или оба города вместе, и
если  бы  Россия  подозревала свое собственное могущество, то близость моря,
рек  и  озер,  которых она еще не оценила, дала бы ей возможность, благодаря
огромным  ее  средствам и неизмеримости ее пределов, покрыть Балтийское море
своими кораблями, так что Швеция находилась бы в опасности..."
     Петр,  положив  руку  на  крест,  слушал, двигал темными бровями. Карие
глаза его смеялись.
     - Ишь,  голова!  -  сказал  он  весело. - Что раньше-то не прочитал сей
лист?
     - Не  имел в Архангельске. Здесь он был, на цитадели, а как меня отсюда
воеводским указом в узилище поволокли, в те поры лист тут и остался...
     Петр, не слушая, перебил:
     - Зело  умен  был  сей  Густав-Адольф.  А  Карл,  брат  наш, того, и не
утрудил себя подумать, об чем Густав-Адольф сто лет назад горевал.
     Сильвестр  Петрович  молча  смотрел  на  Петра. Тот вынул из нагрудного
кармана  трубку  и  кисет, выбил огонь, сильно затянулся душистым кнастером,
спросил:
     - Веришь,   господин  шаутбенахт,  что  шведы  в  нынешнем  году  вновь
припожалуют в город Архангельск?
     - Не слишком верю, великий шхипер.
     - То-то,  что  не  веришь.  Почитай,  и  ныне  от  той  своей визитации