- Ты  больно  хорошо!  Для чего, собачий сын, и ныне монастырь обобрал?
Что  тебе  монаси спать не дают? Всего тебе, дьяволу, мало! Сколь сил кладу,
дабы  сих монасей работать заставить, а ты им безделье сулишь и за то посулы
с них тянешь! Черт жадный, я тебе золото твое в утробу ненасытную вгоню!
     Размахнувшись,  он  ударил Меншикова подзорной трубой по голове с такою
силой,  что  из  оправы  выскочило одно стекло и, подпрыгивая, покатилось по
камням башни. Александр Данилович наклонился, поднял стекло, проворчал:
     - Возьми, мин гер Питер. Потеряешь - опять я бит буду!
     И пожаловался Головину:
     - Во  всяком  деле  моя  вина,  а  что  доброе  делаю  - того никому не
видно...
     - То-то  бедолага!  -  сердито усмехнулся Петр и стал опять смотреть на
далекие корабли.
     Весь  день  он  провел  на башне, только ко всенощной сходил в собор и,
растолкав  монахов  на  левом  клиросе,  запел  с ними низким, густым басом.
Здесь  было холодно и сыро, Петр Алексеевич поеживался, потом вдруг стянул с
головы  графа  Головина  парик,  напялил на свои кудри и опять стал выводить
низкую  ноту,  смешно  открывая  рот.  А  плешивый Головин косился на царя и
оглаживал   руками  стынущую  лысину.  В  монастырской  трапезной  вместе  с
монахами  Петр  со свитою поужинал рыбными щами и вновь отправился на башню,
томясь  в  ожидании  вестей.  Ночью  он  спал  беспокойно,  часто вскакивал,
садился на подоконник, жадно вдыхал морской воздух, спрашивал:
     - Данилыч, спишь?
     Тот, подымая голову от кожаной дорожной подушки, дерзко огрызался:
     - Хоть  бы  очи дал сомкнуть, мин гер, ей-ей ум за разум у меня заходит
от сей жизни. Днем колотишь, ночью спать не велишь...
     - Ну, спи, спи! - виновато басил Петр.
     И  шел  в  соседнюю келью - говорить с Головиным. Тот не спал - сидел в
длинной  шелковой  рубашке с ногами на лавке, расчесывал голую жирную грудь,
удивлялся:
     - Не  спишь,  государь?  А  надо  бы! Ты, государь-надежа, молодешенек,
тебе  сон  наипервеющее  дело.  Давеча поглядел на тебя - глаза красные, сам
весь томишься. Беречься надобно...
     Петр вздыхал по-детски:
     - Нету сна, Алексеич! Нету!
     - А  ты тараканов считай, - советовал, уютно позевывая, Головин. - Один
таракан  да  два  таракана  -  три  таракана.  Три  таракана - да к ним един
таракан  -  четыре.  Четыре  да  еще  таракан  -  вот  тебе и пяток. С сим и
заснешь. Я в твои-то годы никак до дюжины не доживал...
     Царь вдруг рассердился:
     - Спать  все  горазды.  Выдумали  дьяволы  ленивые:  едут  в  тележке в
дальний  путь  -  не  спят. А на место приехал - и повалился. Так всю Россию
некий  полномочный  господин  и проспит. Ныне велю: спать в пути, а как куда
доехал - исправляй дела...
     - По нашим-то дорогам не больно поспишь...
     - А  ты  не робей! - жестко сказал Петр. - Ремнями пристегнись к возку,
чтобы  не вывалиться, и тараканов своих считай. Дела, Алексеич, больно много
у нас, а спим - будто все переделали...
     Он  говорил  сердито и видел, что Головин в сумерках улыбается, но не с
насмешкою,   а   с   грустью  и  с  какою-то  странной,  несвойственной  ему
умиленностью.
     - Что смешного-то? - резко спросил Петр.
     - Смешного?  -  удивился  Федор  Алексеевич.  - Что ты, государь. Я вот
слушаю  тебя  и думаю - трудно тебе, а? Трудно эдак ночи-то жить. Ночи, ведь
они длинные, ох, длинные...
     Так  миновало  еще  четыре дня. На пятый в келью, которую занимал Петр,
вошел  высокий,  решительного  вида, распухший от комариных укусов офицер и,
поклонившись,  вынул  из-за  обшлага  бумагу.  Рукою  Щепотева были написаны
всего два слова: "Идти возможно".
     Петр,  счастливо  глядя  на  офицера,  велел  подать ему кружку двойной
водки  -  сиречь  крепыша. Офицер стоял прямо, развернув широкие плечи, взор
его светился яростным обожанием.
     - Сей  крепыш  пить  тебе  за  успех  некоторого известного нам дела, -
твердым молодым голосом произнес Петр, - и пить до дна...
     Офицер,   не   отрывая   взгляда  от  Петра,  крепко  прижимая  щепоть,
перекрестился   и  единым  духом  выпил  всю  кружку.  Меншиков  поднес  ему
крендель.  Он крендель бережно спрятал за пазуху, поклонился как-то странно,
набок   и   стал  оседать.  Александр  Данилович  с  дежурным  денщиком  его
подхватили.
     - Со  всем  бережением  и с честью уложить! - велел Петр. - Он ни в чем
не повинен, кое время не спал, славно исполнил долг свой...
     И  приказал  палить  из  монастырской  башенной пушки трижды, дабы флот
становился на якоря.
     Меншиков пошел на башню.
     Петр догнал его, дернул за рукав, сказал с восторгом в голосе:
     - Нынче же и выйдем, слышь, Данилыч!
     - Да уж вижу! - ответил Меншиков все еще обиженным голосом.
     Тысячи   чаек  носились  над  монастырскими  стенами,  кричали,  падали
отвесно  в  воду.  Толкая друг друга плечами, Петр и Меншиков забили в ствол
заряд,  не  одну, но полторы меры пороху, долго прибивали ржавым пробойником
пыж.  Тощий  монах  с  длинной  бородой  держал  в руке тлеющий фитиль. Петр
подсыпал в затравку пороху, монах-пушкарь спросил:
     - Благослови, государь, палить?
     - Благословляю! - усмехнулся Петр.
     Пушка  пальнула  три  раза,  флагманский  корабль  ответил  условленным
сигналом  -  два  выстрела  и  погодя  еще два. Синий флот пошел к острову -
принимать государя.
     Прощаясь, Петр говорил архимандриту:
     - Монасей,  отче,  ни  единого  на берег не спущай! Долгоязычны больно,
наболтают  чего  не  след.  И  в  соборе  служите якобы при мне, а ежели кто
засомневается  -  с  тем  построже. Здесь, дескать, государь - обитель твоя,
вишь,  раскинулась  -  спасается  со  схимниками,  либо  на  иной островишко
отъехал.  Особливо  берегись,  отче,  праздно  болтающих,  един такой многих
жизней может лишить...
     Монахам руку для целования не дал, крикнул сердито:
     - Рано прощаетесь! Я в море до утра, долго у вас буду...
     После   всенощной   он  уже  был  на  "Святых  Апостолах",  выспрашивал
подробности  потешного  сражения,  хохотал,  откидывая назад голову, дразнил
горячившихся  Апраксина и Сильвестра Петровича. Оба адмирала так загорели за
эти  дни  в  море,  что  Меншиков  назвал  их арабами. Памбург, сидя рядом с