Поскольку эволюционная теория играет столь существенную роль в этой книге, я
должен отметить, что одним из многообещающих явлений последних лет стала
разработка эволюционной эпистемологии (Campbell, 1977, 1987; Radnitzky &
Hartley, 1987), позволяющая лучше осмыслить рост и функции человеческого
знания (Popper, 1934/1959), а также сложные спонтанные порядки (Hayek, 1964,
1973, 1976, 1979) различного типа. Эволюционная эпистемология представляет
собой такую разновидность теории познания, в которой разум и продукты его
деятельности трактуются как результаты эволюционного процесса. В своей книге я
затрагиваю целый ряд связанных с этим проблем, которые, несмотря на их
огромную важность, остаются по большей части неисследованными.
Иными словами, я предполагаю, что нам необходима не только эволюционная
эпистемология, но эволюционная теория развития моральных традиций, причем
сильно отличающаяся по своему характеру от той, какою мы располагали до
настоящего времени. Разумеется, традиционные правила человеческого
взаимодействия -- вслед за языком, правом, рынком и деньгами -- и были
областью, в которой первоначально зародился эволюционный подход. Этика должна
признать свое происхождение, и тогда этот последний бастион человеческой
гордыни падет. Такая эволюционная теория нравственности действительно
появляется. В ее фундамент заложен постулат о том, что наши моральные нормы не
порождены инстинктом и не являются творением разума, а представляют собой
самостоятельный феномен -- "между инстинктом и разумом". Таково, собственно,
название первой главы. Этот феномен играет поразительную роль, позволяя нам
применяться к проблемным ситуациям и к обстоятельствам, далеко выходящим за
рамки возможностей нашего разума. Развитие наших нравственных традиций (как и
многих других аспектов человеческой культуры) происходило одновременно с
развитием нашего разума, а не являлось его продуктом. Каким бы удивительным и
парадоксальным ни показалось мое утверждение, все же традиции морали
совершеннее способностей разума.



Глава первая. Между инстиктом и разумом





Привычка -- вторая натура.
Цицерон

Нравственные законы, о которых
 принято говорить, что они
порождены самой природой,
 порождаются в действительности
 тем же обычаем.
М. Монтень

Но две души живут во мне,
И обе не в ладах друг с другом.
Иоганн Волъфганг Гете

Биологическая эволюция и эволюция культуры
Древние мыслители полагали принципиально невозможным такой порядок
человеческой деятельности, который нельзя было бы объять непосредственным
восприятием упорядочивающего разума. Даже Аристотель, философ более позднего
времени, продолжал считать, что порядок среди людей ограничивается лишь
пределами слышимости голоса глашатая (Ethics, IX, X) и что поэтому невозможно
создать государство, которое насчитывало бы 100 тысяч человек. Однако то, что
Аристотелю казалось невероятным, уже существовало, когда он писал эти слова.
Ограничивая человеческий порядок пределами слышимости голоса глашатая,
Аристотель, при всех своих научных достижениях, руководствовался инстинктами,
а не наблюдениями или рефлексией.
Подобные воззрения вполне объяснимы, поскольку человеческие инстинкты,
полностью сформировавшиеся задолго до Аристотеля, не были приспособлены для
жизни в таких условиях и при такой численности населения, какие существовали в
его время. Они годились для жизни в небольших кочующих отрядах или стадах,
пребывая в которых, человеческий род и его непосредственные предки развивались
в течение нескольких миллионов лет, пока происходило биологическое
формирование вида homo sapiens. С помощью этих генетически унаследованных
инстинктов регулировался процесс сотрудничества между членами стада --
сотрудничества, неизбежно представлявшего собой узко-ограниченное
взаимодействие соплеменников, хорошо знавших друг друга и доверявших друг
другу. Эти первобытные люди руководствовались конкретными, одинаково
понимаемыми целями и исходили из одинакового восприятия опасностей и
возможностей их среды обитания (в основном укрытий и источников пропитания).
Они не только могли слышать своего глашатая, но обыкновенно знали его в лицо.
Даже если более богатый опыт обеспечивал определенную власть кому-то из
старейших членов группы, ее деятельность все же координировалась именно
единством целей и общностью восприятия. Механизмы координации решающим образом
зависели от инстинктов солидарности и альтруизма -- инстинктов, действовавших
внутри своей группы, но не распространявшихся на чужие. Члены таких малых
групп могли вести только коллективный образ жизни: оставшись в одиночестве,
человек вскоре погибал. Отсюда следует, что первобытный индивидуализм Томаса
Гоббса -- миф. Дикарь не был одинок, и по своим инстинктам являлся
коллективистом. Состояния "войны всех против всех" не было никогда.
Безусловно, если бы мы своими собственными глазами не видели существующего в
наше время порядка, мы тоже вряд ли поверили бы, что он вообще возможен, и
сочли бы любое сообщение о нем чудесной историей про то, чего не может быть.
Обнаружить исток такого необыкновенного порядка и понять, что обеспечило
существование человечества в его нынешнем составе и численности, значит
обнаружить и понять постепенно вырабатывавшиеся правила человеческого
поведения (особенно касающиеся честности, договоров, частной собственности,
обмена, торговли, конкуренции, прибыли и частной жизни). Эти правила
передаются благодаря традициям, обучению, подражанию, а не инстинкту, и по
большей части состоят из запретов ("не укради"), устанавливающих допустимые
пределы свободы при принятии индивидуальных решений. Человечество создало
цивилизацию, развивая определенные правила поведения и приучаясь следовать им
(сначала на территории племени, а затем и на более обширных пространствах).
Зачастую эти правила запрещали индивиду совершать поступки, диктуемые
инстинктом, и уже не зависели от общности восприятия. Образуя фактически новую