выковал Экскалибур, он был единственным человеком, который мог им орудовать.
Вместе с тем индивидуальная собственность на недолговечные предметы смогла
появиться лишь позднее, по мере ослабления групповой солидарности и
установления ответственности индивидов за группы более ограниченной
численности, например, семью. Вероятно, необходимость сохранять
неприкосновенность плодородных участков земли постепенно привела к переходу от
групповой к индивидуальной собственности на землю.
Однако в предположениях относительно точной последовательности этих событий
немного проку, поскольку, по-видимому, существовали большие различия в ходе
развития между кочевыми народами, занимавшимися скотоводством, и оседлыми,
жившими земледелием. Решающим моментом можно считать то, что развитие
индивидуализированной собственности является необходимым предварительным
условием развития торговли и, следовательно, формирования более крупных,
основанных на взаимном сотрудничестве структур, а также появления сигналов,
которые мы называем ценами. Вопрос, признавалось ли за отдельными лицами,
большими семьями или добровольно созданными группами право на владение
конкретными объектами, не так важен, как то, что во всех этих случаях
разрешалось выбирать кого-нибудь, кто определял, как использовать
собственность. Получить развитие должны были также такие установления
(особенно это касается земли), как "вертикальное" разделение прав
собственности между владельцами высшего и низшего уровня, или полновластными
собственниками и арендаторами (без чего не обходится и современное
землевладение, но чему сегодня можно найти более широкое применение, чем это
допускалось в тех или иных достаточно примитивных представлениях о
собственности).
Не следует также думать, что племена -- это тот корень, от которого пошло все
развитие культуры; они, скорее, явились ее первым продуктом. Эти "древнейшие"
сплоченные группы имели общее происхождение и обладали общностью опыта с
другими группами и индивидами, с которыми они не обязательно были знакомы (что
мы обсудим в следующей главе). Отсюда ясно, что мы не можем сказать, когда
племена выступили в качестве хранителей общих традиций и когда началась
культурная эволюция. И все же, так или иначе, пусть медленное, пусть с частыми
откатами вспять, упорядоченное сотрудничество расширялось, и разделяемые всеми
конкретные цели вытеснялись всеобщими, независимыми от чьих бы то ни было
целей, абстрактными правилами поведения.
Классическое наследие европейской цивилизации
Представляется также, что именно греки, особенно философы-стоики с их
космополитическим мировоззрением, первыми сформировали моральную традицию,
которую позже римляне распространили на всю свою империю. Мы уже знаем, что
эта традиция вызывает сильное сопротивление, и постоянно будем сталкиваться с
этим вновь и вновь. В самой Греции в основном, конечно, народ,
сопротивлявшийся революции в торговле особенно яростно, -- а именно спартанцы
-- не признавал индивидуальной собственности, разрешая и даже поощряя
воровство. Он остается прототипом дикого народа, отвергающего цивилизацию,
вплоть до нашего времени. (Сравните характерные для XVIII века представления о
нем у доктора Сэмюэля Джонсона в книге Босуэлла "Жизнь..." или у Фридриха
Шиллера в эссе "Законодательство Ликурга и Солона" ("Uber die gecety gebung
des Lykurgos und Solon"). И все же мы обнаруживаем ностальгическую тоску по
обычаям спартанцев уже у Платона и Аристотеля. Эта тоска жива и поныне. Суть
ее -- в страстном стремлении к микропорядку, в котором все зависело бы от
всеведущей власти.
Правда, в течение какого-то времени занимавшиеся торговлей крупные общины,
разросшиеся в Средиземноморье, были плохо защищены от мародерства гораздо
более воинственных римлян, сумевших, по сообщению Цицерона, завоевать
господство в регионе и подчинивших самые развитые торговые центры Коринф и
Карфаген, -- которые пожертвовали своей боевой доблестью в пользу mercandi et
navigandi cupiditas ("страсти к торговле и мореплаванию") (De re publica, 2,
7--10). В последние годы существования республики и в первые столетия империи
Рим, управляемый сенаторами, интересы которых были зачастую тесно связаны с
коммерческой деятельностью, явил миру прообраз частного права, основанного на
понятии индивидуализированной собственности в ее наиболее абсолютной форме.
Упадок и окончательное крушение первого в истории расширенного порядка
произошли только тогда, когда центральная власть в Риме стала настойчиво
вытеснять свободную инициативу. Такая последовательность событий повторялась
затем скова и снова: цивилизация может распространяться, но, вероятно, не
может сильно продвигаться вперед при правлении, отбирающем у граждан и берущем
на себя руководство повседневными делами. Пожалуй, еще ни одна развитая
цивилизация не добивалась успехов без правительства, видящего главную свою
цель в попечениях о частной собственности, тогда как "сильное" правительство
вновь и вновь тормозило рост и процветание того, чему так помогали эти
попечения. Правительства, способные защитить индивидов от насилия своих же
сограждан, делают возможным развитие все более сложного порядка, основанного
на спонтанном и добровольном сотрудничестве. Однако рано или поздно появляется
тенденция злоупотреблять этой властью, подавляя свободу, которую прежде
охраняли, навязывая свою якобы большую мудрость и не позволяя "общественным
институтам развиваться хаотично" (если воспользоваться характерным выражением,
встреченным мною в статье "Социальная инженерия" в словаре Fontana/Harper
Dictionary of Modern Thought, 1977).
Если упадок Рима не смог навечно остановить процессы эволюции в самой Европе,
то сходным начинаниям в Азии (а позже и независимо от Азии -- в Центральной
Америке) был положен конец могущественными правительствами, которые (обладая
властью, сходной по существу, но превосходящей по мощи средневековые
феодальные системы в Европе) также успешно подавляли частную инициативу. В
императорском Китае, самой примечательной из этих стран, огромное продвижение
вперед к цивилизации и сложной промышленной технологии происходило в
периодически повторявшиеся "эпохи смут", когда правительственный контроль
временно ослаблялся. Однако мятежи усмирялись, и уклонения от правильного пути
регулярно выправлялись мощью государства, готового любой ценой сохранять в
неприкосновенности традиционные порядки (J. Needham, 1954).
Данную ситуацию хорошо иллюстрирует также Египет, и мы располагаем вполне
добротной информацией о роли частной собственности в период возникновения этой
великой цивилизации. В своем исследовании институтов и частного права Египта
Жак Пиренн говорит о собственности, которая в конце правления третьей династии
"была индивидуальной и неприкосновенной и полностью зависела от владельца"
(Pirenne, 1934: II, 338--339), что, по существу, указывает на
индивидуалистический характер правовой системы, начавшей разрушаться уже во
времена пятой династии. Это привело к государственному социализму периода
восемнадцатой династии, описанному в работе другого французского
исследователя, изданной в том же году (Dairaines, 1934). Государственный
социализм господствовал в течение последующих двух тысяч лет, и