и отличную от прежней мораль (и, будь моя воля, я именно к ним -- и только к
ним -- применял бы термин "мораль"), они сдерживают и подавляют "естественную
мораль", т. е. те инстинкты, которые сплачивали малую группу и обеспечивали
сотрудничество внутри нее, блокируя и затрудняя этим ее расширение.
Я предпочитаю употреблять термин "мораль" для обозначения таких
неинстинктивных правил поведения, которые позволили человечеству,
распространившись по всей земле, создать расширенный порядок. Дело в том, что
понятие "мораль" имеет смысл только при противопоставлении ее импульсивному,
нерефлексивному поведению, с одной стороны, и рациональному расчету,
нацеленному на получение строго определенных результатов, -- с другой.
Врожденные рефлексы не имеют нравственного измерения, так что "социобиологи",
употребляющие по отношению к ним такие термины, как "альтруизм" (причем, чтобы
быть последовательными, им пришлось бы считать самым альтруистическим
действием совокупление), в корне заблуждаются. Альтруизм превращается в
моральную категорию только в том случае, если подразумевается, что мы должны
подчиняться "альтруистическим" побуждениям.
Конечно, это далеко не единственно возможное применение данных терминов.
Бернард Мандевиль эпатировал современников, утверждая, что "зло... является
тем великим принципом, который делает нас социальными существами, является
крепкой основой, животворящей силой и опорой всех профессий и занятий без
исключения" (1715/1924 <Мандевиль, 1974: 343>). Под "злом" он как раз и имел в
виду то, что правила расширенного порядка вступают в столкновение с
врожденными инстинктами, сплачивавшими малую группу.
Коль скоро мы сочли нормы морали (morals) традициями, которые прививаются
человеку и которым он научается, а не врожденными инстинктами, то возникает
немало интересных вопросов об их соотношении с тем, что принято называть
чувствами, эмоциями или переживаниями. Например, хотя нормы морали и
прививают, они не выступают непременно в виде свода эксплицитно выраженных
правил, а могут проявляться, как проявляются настоящие инстинкты, т. е. как
смутное неприятие действий определенного рода или отвращение к ним. Зачастую
они помогают нам сориентироваться и сделать выбор: какому из врожденных
инстинктивных влечений дать волю, а какое подавить.

Могут спросить: каким образом сдерживание инстинктивных побуждений
способствует координации деятельности большого числа людей? Ну, например,
постоянное соблюдение заповеди "люби ближнего своего, как самого себя" должно
было бы препятствовать распространению расширенного порядка. Ведь живущие ныне
в условиях расширенного порядка выигрывают, когда не любят ближнего своего,
как самого себя, и вместо правил солидарности и альтруизма применяют при
взаимодействии правила расширенного порядка (уважают частную собственность,
выполняют заключенные договоры). Порядок, при котором каждый относился бы к
ближнему своему, как к самому себе, мало кому позволял бы "плодиться и
размножаться". Скажем, если бы мы считали своим долгом откликаться на все
призывы о благотворительности, которыми забрасывают нас средства массовой
информации, то это всерьез отвлекло бы нас от занятия той деятельностью, в
какой мы наиболее компетентны. Скорее всего, это превратило бы нас в орудия
отдельных групп с их специальными интересами или сделало жертвами предвзятых
мнений об относительной важности тех или иных потребностей. Это не обеспечило
бы правильного лечения социальных болезней, которые нас, по вполне понятным
причинам, беспокоят. Точно так же необходимо обуздывать инстинктивную
агрессивность по отношению к чужим, чтобы единые абстрактные правила
распространялись на отношения между всеми людьми и, значит, пересекали
межгрупповые границы -- даже границы государств.
Итак, формирование надындивидуальных схем (patterns), или систем
сотрудничества, требовало от индивидов изменения своей "естественной", или
"инстинктивной", реакции на других людей, т. е. чего-то, вызывавшего сильное
сопротивление. Идея, что эти "частные пороки", вступая в конфликт с
врожденными альтруистическими инстинктами, могут обернуться, по выражению
Бернарда Мандевиля, "общественным благом", и что люди должны подавлять
некоторые "хорошие" инстинкты во имя развития расширенного порядка, также
стала позднее источником разногласий. Руссо, например, принял сторону
"природных" инстинктов, в то время как его современник Юм ясно осознавал, что
"этот благородный аффект (щедрость) вместо того, чтобы приспосабливать людей к
большим обществам, почти столь же сильно препятствует этому, как и самый узкий
эгоизм" (1739/1886: II, 270 <Юм, 1965: I, 270>).
Следует подчеркнуть еще раз, что ограничения, налагаемые на обычаи (practices)
малых групп, вызывают к себе ненависть. Ибо, как мы увидим, индивид,
соблюдающий запреты, не понимает и обычно не способен понять, как они
функционируют и каким образом служат ему во благо, даже если от их соблюдения
зависит его жизнь. Вокруг него такое огромное количество привлекательных
вещей, а ему нельзя их присваивать. Он не в состоянии проследить зависимость
между благоприятными для него особенностями среды его существования и
дисциплиной, которой он вынужден подчиняться, -- дисциплиной, запрещающей ему
притрагиваться ко всем этим манящим вещам. Вряд ли можно сказать, что,
относясь к этим ограничениям с такой неприязнью, мы, тем не менее, выбрали их
сами; скорее, это они нас выбрали: они позволили нам выжить.
Не случайно многие абстрактные правила, скажем, касающиеся личной
ответственности и индивидуализированной собственности, имеют прямое отношение
к экономической науке. С самого своего рождения экономическая наука взялась
изучать, как возникает расширенный порядок человеческого взаимодействия в
процессе опробования вариантов: их отсева и отбора -- процессе, не подвластном
нашему воображению или нашей способности планировать. Адам Смит был первым,
кто понял, что методы упорядочения экономического сотрудничества, на которые
мы натолкнулись, не умещаются в пределах нашего знания и нашего восприятия.
Его "невидимую руку", наверное, правильнее было бы определить как невидимую
или не поддающуюся непосредственному восприятию структуру (pattern). Например,
система ценообразования при рыночном обмене заставляет нас действовать под
влиянием обстоятельств, нам практически не известных и могущих порождать
результаты, нами вовсе не планировавшиеся. Занимаясь экономической
деятельностью, мы не знаем ни потребностей других людей (потребностей, которые
мы удовлетворяем), ни источников получаемых нами благ. Практически все мы
помогаем людям, с которыми не только не знакомы, но о существовании которых и
не подозреваем. И мы сами живем, постоянно пользуясь услугами людей, о которых
нам ничего не известно. Все это становится возможным благодаря тому, что,
подчиняясь определенным правилам поведения, мы вписываемся в гигантскую
систему институтов и традиций: экономических, правовых и нравственных. Мы
никогда не создавали их, и мы никогда их не понимали -- в том смысле, в каком
нам понятно предназначение изготавливаемых нами вещей.
Современная экономическая наука объясняет возникновение подобного расширенного
порядка и то, почему он, являясь не чем иным как процессом переработки