будущую эволюцию. Самое большее, на что она способна, -- это показать, каким
образом у сложноорганизованных структур вырабатываются способы корректировка
ведущие к новым эволюционным изменениям, которые, однако, по самой своей
природе неизбежно остаются непредсказуемыми.
Упомянув о нескольких различиях между культурной эволюцией и эволюцией
биологической, я должен подчеркнуть, что в одном важном отношении они
совпадают: ни та, ни другая не знают ничего похожего на "законы эволюции" или
"незыблемые законы исторического развития" -- т. е. законы, определяющие,
через какие стадии или фазы непременно должны проходить продукты эволюции и
позволяющие предсказывать будущее развитие. Культурная эволюция не
детерминирована ни генетически, ни как-нибудь иначе, и выражается она в
многообразии, а не в единообразии. Философы, вслед за Марксом и Огюстом Контом
утверждающие, что наши исследования могут привести к установлению законов
эволюции, позволяющих предвидеть неизбежные будущие изменения, заблуждаются. В
прошлом эволюционные подходы к этике были дискредитированы главным образом
потому, что эволюцию ошибочно связывали с подобными якобы существующими
"законами эволюции", тогда как на самом деле теория эволюции должна,
безусловно, отвергать такие законы как нереальные. Я уже показал в другой
своей работе (1952), что для сложных явлений возможны лишь "структурные
предсказания" (pattern prediction), как я это называю, или "предсказания в
принципе".
Одна из главных причин рассматриваемого специфического заблуждения кроется в
смешении двух совершенно различных процессов, которые биологи определяют как
онтогенетический и филогенетический. Онтогенез это заранее предопределенное
развитие индивидуумов, т. е. такое, которое, безусловно, задано врожденными
механизмами, встроенными в геном клетки эмбриона. Филогенез, напротив, имеет
прямое отношение к эволюции, его сфера -- эволюционная история рода или вида.
В то время как биологи, с их профессиональной подготовкой, в принципе
застрахованы от подобной путаницы, несведущие в биологии исследователи данного
предмета часто оказываются жертвами собственного невежества и приходят к
"историцистским" идеям, подразумевающим, что механизм действия филогенеза
такой же, как у онтогенеза. Вполне убедительно опроверг эти историцистские
представления сэр Карл Поппер (1945, 1957),
В биологической эволюции и эволюции культуры есть и другие общие черты.
Например, обе они опираются на один и тот же принцип отбора -- принцип
выживания, или репродуктивного преимущества. Изменчивость, приспособление и
конкуренция образуют однотипные, по сути, процессы, сколь бы различными ни
были их конкретные механизмы (особенно если говорить о механизмах
размножения). Дело не только в том, что вся эволюция держится на конкуренции;
непрерывная конкуренция необходима даже для сохранения уже достигнутого.
Я хотел бы, чтобы теория эволюции рассматривалась в широком историческом
контексте, чтобы были поняты различия между биологической эволюцией и
эволюцией культурной, и был признан вклад общественных наук в наши знания об
эволюции. В то же время я не собираюсь оспаривать, что разработка дарвиновской
теории биологической эволюции со всеми ее ответвлениями является одним из
великих интеллектуальных достижений нашего времени -- достижением, позволяющим
нам совершенно по-новому смотреть на окружающий нас мир. Подтверждением ее
универсальности в качестве инструмента объяснения служат и недавние
исследования некоторых выдающихся ученых-физиков. Их работы показывают, что
идея эволюции ни в коей мере не ограничивается живыми организмами; скорее
эволюция начинается в каком-то смысле уже на уровне атомов, образующихся из
элементарных частиц. Таким образом, через многообразные процессы эволюции мы
можем объяснять как молекулы -- самые примитивные из сложных организмов, так и
сложный современный мир (см. приложение А).
Однако все, кто применяют эволюционный подход к изучению культуры, прекрасно
знают, какую враждебность он часто вызывает. Враждебность эта во многих
случаях представляет собой реакцию на попытки некоторых "обществоведов" XIX
века, применив теорию Дарвина, подойти к тем выводам, которые им следовало бы
сделать, основываясь на достижениях своих предшественников. Эти попытки
оказали плохую услугу теории культурной эволюции: они надолго задержали ее
развитие и, по сути дела, дискредитировали ее.
В социал-дарвинизме много ошибочного, но резкое его неприятие, выказываемое
сегодня, отчасти обусловлено и его конфликтом с пагубной самонадеянностью,
будто человек способен "лепить" окружающий мир в соответствии со своими
желаниями. Хотя это также не имеет прямого отношения к собственно эволюционной
теории, исследователи-конструктивисты, изучающие деятельность человека, часто
используют несообразности (и вопиющие ошибки) социал-дарвинизма в качестве
предлога для отказа от какого бы то ни было эволюционного подхода вообще.
Хороший пример этому -- Бертран Рассел с его заявлением, что "если бы
эволюционная этика оказалась состоятельной, то возможный ход эволюции должен
был бы стать совершенно безразличным для нас, поскольку, каким бы он ни был,
он все равно оказался бы наилучшим" (1910/1966: 24). Данное возражение,
которое А. Г. Флю (1967: 48) считает "решающим", опирается на чистое
недоразумение. Я вовсе не собираюсь совершать то, что часто называют
генетической, или натуралистической, ошибкой. Я не утверждаю, что результаты
группового отбора традиций непременно "хороши", -- так же как я не утверждаю,
будто все, что в ходе эволюции сохраняется в течение длительного времени
(например, тараканы), имеет моральную ценность.
На самом деле я утверждаю, что (нравится нам это или нет) если бы не было
особых традиций, о которых я упоминал, то расширенный порядок цивилизации не
смог бы существовать дальше (тогда как, если бы исчезли тараканы,
последовавшая экологическая "катастрофа", возможно, не ввергла бы человечество
в вечный хаос). Отказавшись от этих традиций ради непродуманных представлений
(которые могут, конечно, и в самом деле содержать натуралистическую ошибку) о
критериях разумности, мы обречем значительную часть человечества на нищету и
смерть. Только когда мы повернемся лицом к этим фактам, мы сможем заняться --
или, скорее, будем достаточно компетентны, чтобы заняться, -- рассмотрением:
что мы в состоянии совершить правильного или доброго.
В то время как факты, взятые сами по себе, совершенно не в состоянии служить
основанием для определения: что считать правильным -- непродуманные
представления о разумности, правильности и добре могут способствовать
изменению фактов и самих обстоятельств нашей жизни; под их влиянием могут
уничтожаться, порой навсегда, не только отдельные носители высокой культуры,
произведения искусства, дома и города (которые, как мы давно убедились,
беззащитны перед разрушительным натиском разного рода этических учений и
идеологий), но и традиции, институты и взаимоотношения, без которых подобные
творения культуры вообще едва ли могли бы обрести жизнь или быть когда-либо
воссозданными.