"административном порядке", регулировали ее посредством правительственных
договоров и вели по твердым ценам.
Скорее складывается впечатление, что всевластные правительства, вновь и вновь
наносившие сильнейший урон спонтанному прогрессу, уже в древности привели
процесс культурной эволюции к краху. Примером тому может служить правление в
Византии в период Восточной Римской империи (Rostovtzeff, 1930; Einaudi,
1948). В истории Китая также было немало случаев, когда правительство пыталось
навязать столь совершенный порядок, что дальнейшие нововведения становились
невозможными (Needham, 1954). Эта страна намного обогнала Европу в своем
техническом и научном развитии. Ограничимся лишь одним примером: она обладала
десятью нефтяными скважинами, действовавшими на одном из притоков реки По, уже
в XII веке. И, безусловно, манипулятивной власти собственных правительств она
обязана стагнацией, сменившей прогресс предшествующего периода. К отставанию
от Европы высокоразвитую цивилизацию Китая привели его правительства, так
сильно зажимавшие общество в тиски, что ничему новому не оставалось простора
для развития. В то же время Европа, как указывается в предыдущей главе,
очевидно, обязана своим необыкновенным продвижением вперед воцарившейся в ней
в средние века политической анархии (Baechler, 1975: 77).
Слепота философа
Сколь мало богатство ведущих торговых центров Древней Греции, особенно Афин и
позднее Коринфа, было связано с сознательно проводимой правительственной
политикой, и сколь слабым было осознание истинных источников их процветания,
проще всего, пожалуй, показать на примере Аристотеля, который совершенно не
понимал передового рыночного порядка, при котором жил. Иногда его называют
первым в истории экономистом, но в своих рассуждениях он подразумевал под
oikonomia (экономия), всего лишь домоводство или, в крайнем случае, управление
индивидуальным хозяйством, таким как ферма. К приобретательской деятельности
на рынке, изучение которой он называл chrematistika (хрематистика), Аристотель
питал только презрение. И хотя жизнь афинян того времени зависела от торговли
зерном с далекими странами, идеалом порядка для него оставалась autarkos
(автаркия), т. е. самообеспечение. Аристотеля провозглашают также и биологом,
но он не имел ни малейшего представления о двух важнейших аспектах
формирования любой сложной структуры, а именно: эволюции и самоорганизации
порядка. Как пишет об этом Эрнст Майр (1982:306), "идея о том, что Вселенная
могла развиться из первичного хаоса, или идея о том, что высшие организмы
могли произойти от низших, была совершенно чужда мышлению Аристотеля.
Повторим, Аристотель был противником идеи эволюции в любом ее виде". Похоже,
он не уловил смысла понятия "природа" (или physis), обозначавшего процесс
роста (см. приложение А), и был, кажется, не знаком с некоторыми различениями
самоорганизующихся порядков, известными еще философам-досократикам. Примером
может служить различие между стихийно возникшим cosmos (космосом) и
сознательно созданным порядком (скажем, в армии), который жившие до Аристотеля
философы называли taxis (таксис) (Hayek, 1973:37). Для Аристотеля же любого
рода порядок, оформляющий человеческую деятельность, представлял собой taxis,
т. е. продукт преднамеренной организации индивидуальных действий со стороны
созидающего порядок разума. Как мы могли убедиться выше (см. гл. 1),
Аристотель по данному поводу выразился однозначно: создать порядок можно
только на легко обозримом пространстве, достаточно ограниченном, чтобы каждый
мог слышать крик глашатая (eusynoptos, Politeia, 1326b и 1327а). "Чрезмерно
большое количество [людей] не допускает порядка", -- заявлял Аристотель
(1326а).
По мнению Аристотеля, только хорошо известные потребности живущего сейчас
населения могли служить естественным или законным основанием для экономической
деятельности. Он думал, будто человечество и даже сама природа всегда
существовали в своих нынешних формах. Такой статичный взгляд на вещи не
оставлял места понятию эволюции и не позволил Аристотелю даже поставить вопрос
о том, как возникли существующие институты. По всей видимости, ему никогда не
приходило в голову, что большинство современных ему общин и, безусловно,
большинство его сограждан-афинян не смогли бы появиться на свет, если бы их
предки довольствовались удовлетворением известных им текущих потребностей. Ему
была чужда идея об экспериментальном характере процесса приспособления к
непредвиденным изменениям через соблюдение абстрактных правил поведения,
которые, если они оказывались удачными, могли вести к росту населения и
формированию устойчивых схем поведения. В итоге Аристотель дал также и в этике
образец подхода, ставшего общепринятым, подхода, при котором ключ к пониманию
полезности исторически сложившихся правил поведения остается не найденным,
подхода, при котором никогда не возникает и мысли проанализировать с
экономической точки зрения пользу от этих правил, т. к. теоретик просто не
замечает проблем, решение которых, быть может, содержится в этих правилах.
Поскольку, по мнению Аристотеля, морально оправданными являются только
действия, нацеленные на получение явной выгоды другими людьми, постольку
действия, направленные исключительно на получение личной выгоды, должны были
считаться предосудительными. То, что торговые соображения могли не влиять на
повседневную деятельность большинства людей, не означает, однако, что на
протяжении сколько-нибудь длительного периода времени сама их жизнь не
зависела от функционирования торговли, позволявшей им приобретать предметы
первой необходимости. То самое производство ради личной выгоды, которое
Аристотель отверг как противоестественное, еще задолго до его времени
превратилось в фундамент расширенного порядка, вышедшего далеко за рамки
удовлетворения хорошо известных потребностей других людей.
Как мы сейчас знаем, в эволюции структуры человеческой деятельности
прибыльность служит сигналом, побуждающим человека избирать такой род занятий,
при котором его усилия оказываются более продуктивными; только более
прибыльная деятельность может, как правило, обеспечить пропитание большего
числа людей, поскольку при этом меньше отдается, чем прибывает. Некоторые
древние греки, жившие прежде Аристотеля, понимали уже хотя бы это. В самом
деле, в V веке до н. э. (т. е. до Аристотеля) первый по-настоящему великий
историк начал свою историю Пелопонесской войны рассуждениями о том, как у
древних людей "существующей теперь торговли тогда еще не было, да и всякого
межплеменного общения на море и на суше", и они "земли свои возделывали
настолько лишь, чтобы прокормиться"; "они не имели лишних достатков и не
делали древесных насаждений... полагая, что они смогут добыть себе пропитание
повсюду, люди с легкостью покидали насиженные места. Поэтому-то у них не было
больших городов и значительного благосостояния" (Thucydides, I, 1, 2). Однако
Аристотель прошел мимо этого глубокого наблюдения.
Если бы афиняне последовали совету Аристотеля -- слепого во всем, что касалось
экономики и эволюции, -- их город быстро съежился бы до размеров деревни,
потому что его подход к процессу упорядочения человеческой жизни привел его к
теории этики, годной (если вообще годной для чего бы то ни было) разве что для
стационарного государства. Однако его доктрины господствовали в философской и