долгосрочных соображений для расширенного порядка.
В основе воззрений Кейнса лежала философская иллюзия, будто существует
какое-то не поддающееся определению качество "добро само по себе" (goodness),
которое должен открыть в себе каждый индивид и которое налагает на каждого
обязательство следовать ему. Признание такого качества давало право на
презрение или равнодушие к подавляющей части традиционных нравственных норм
(взгляд, который, благодаря работе Дж. Э. Мура (1903), господствовал в
"Блумсберийской группе"). Эта иллюзия вызвала у Кейнса характерную неприязнь к
ценностям, на которых он воспитывался. Это же наглядно проявилось, например, и
у Э. М. Форстера, всерьез утверждавшего, будто освобождение человечества от
пороков "торгашества" стало столь же настоятельным, как в свое время было
освобождение человечества от рабства.
Настроения, похожие на те, что были у Моно и Кейнса, выражал также менее
крупный, но все же влиятельный ученый-психоаналитик, ставший первым
генеральным секретарем Всемирной организации здравоохранения, Дж. Б. Чизхольм.
Чизхольм был активным сторонником не более и не менее как "искоренения понятий
о правильном и порочном" и повторял, что задача психиатра состоит в
освобождении человеческого рода от "уродующего бремени добра и зла" -- совет,
удостоившийся в свое время похвалы от высших законодательных властей США.
Здесь снова мораль, раз уж ее нельзя обосновать "научно", рассматривается как
нечто иррациональное, а ее статус как средоточие накопленного культурного
знания остается непризнанным.
Впрочем, обратимся к ученому еще более выдающемуся, чем Моно или Кейнс, -- к
Альберту Эйнштейну, возможно, величайшему гению нашей эпохи. Эйнштейна
интересовала другая, но близко связанная с этим тема. Используя популярный
социалистический лозунг, он писал, что "производство ради удовлетворения
потребностей" должно прийти на смену производству ради прибыли", присущему
капиталистическому порядку (1956: 129).
"Производство ради удовлетворения потребностей" означает в данном случае такое
регулирование деятельности в пределах небольшой группы, при котором заранее
устанавливается, кому какой продукт будет предназначен. Однако это не более
чем благое пожелание, несостоятельное в свете соображений, приведенных в
предшествующих и развиваемых в последующих главах нашей книги. Дело в том, что
при самоорганизующемся рыночном порядке только разница между ожидаемыми ценами
на различные товары и услуги и издержками подсказывает индивиду, каким образом
он может внести наибольшую лепту в общий котел, из которого все мы черпаем
пропорционально своему вкладу. Эйнштейн, видимо, не сознавал, что только
расчеты и распределение на основе рыночных цен позволяют интенсивно
использовать открываемые нами ресурсы, направлять производство так, чтобы оно
служило целям, неведомым производителю, создавать возможности для успешного
участия индивида в обмене продуктами. (Это происходит, во-первых, благодаря
тому, что производитель обслуживает людей, по большей части ему незнакомых, но
удовлетворению потребностей которых он, тем не менее, может эффективно
способствовать; во-вторых, благодаря тому, что точно так же сам производитель
получает все необходимое только потому, что все те же самые рыночные сигналы
побуждают людей, которым ничего неизвестно о его существовании, обеспечивать
его потребности: см. предыдущую главу.) Разделяя настроения, подобные
рассмотренному, Эйнштейн выказывает либо недопонимание реальных процессов
координации человеческих усилий, либо отсутствие настоящего интереса к этой
проблеме.

По свидетельству биографа Эйнштейна, последний считал самоочевидным, что
"разум человека в состоянии найти способ распределения столь же эффективный,
как и способ производства" (Clark, 1971: 559). Эти слова напоминают мне
заявление философа Бертрана Распела, что общество нельзя считать "вполне
научно организованным" до тех пор, пока "в нем не создана особая структура для
достижения сознательно намечаемых целей" (1931: 203). Подобные требования,
особенно в устах Эйнштейна, внешне казались настолько выполнимыми, что даже
один здравомыслящий философ, упрекавший Эйнштейна за то, что в некоторых своих
популярных работах он позволяет себе рассуждать о вещах, в которых мало
смыслит, одобрительно заявил: "Эйнштейн прекрасно сознает, что нынешний
экономический кризис разразился из-за нашей системы производства ради прибыли,
а не ради удовлетворения потребностей, из-за того, что громадное увеличение
производственных возможностей не сопровождается в настоящее время
соответствующим увеличением покупательной способности широких масс" (M. R.
Cohen, 1931: 119).
Мы обнаруживаем также, что Эйнштейн повторял (в цитированной уже статье)
привычные клише социалистической агитации об "экономической анархии
капиталистического общества", в котором "оплата рабочих не соответствует
стоимости производимого ими продукта", в то время как "а плановой экономике...
весь объем работ, которые необходимо осуществить, станет распределяться среди
всех, способных к труду", и тому подобное.
Сходные (но более осторожные) суждения можно встретить в книге коллеги
Эйнштейна Макса Борна (1968: гл. 5 <Борн, 1973:42>). Хотя Борн вполне
осознавал, что наш расширенный порядок уже мало пригоден для удовлетворения
первобытных инстинктов, он также оказался не в состоянии вникнуть в характер
структур, создающих и поддерживающих этот порядок, или заметить, что наши
инстинктивные моральные привычки в течение последних пяти тысяч лет постепенно
вытеснялись или ограничивались. Словом, несмотря на то, что Борн понимает, что
"наука и техника разрушают этический фундамент цивилизации, причем, вполне
возможно... необратимо", ему представляется, будто это произошло вследствие
открытых в ходе развития науки и технологии фактов, а не вследствие
систематической дискредитации ими представлений, не удовлетворяющих неким
"стандартам допустимости" конструктивистского рационализма (см. ниже).
Признавая, что "никто еще не придумал средств для поддержания стабильности
общества без помощи традиционных этических принципов", Борн в то же время
надеется, что их можно будет заменить "методами, свойственными
ученому-естествоиспытателю". Он тоже не в состоянии увидеть, что лежащее между
инстинктом и разумом нельзя заменить "методами, свойственными
ученому-естествоиспытателю".
Приведенные мною примеры взяты из заявлений крупных ученых XX века. Я не стал
ссылаться на высказывания бесчисленного множества других деятелей науки, таких
как Р. А. Милликен, Артур Эддингтон, Ф. Содди, В. Оствальд, Э. Сольвей, Дж. Д.
Бернал, хотя все они наговорили много бессмыслицы по экономическим вопросам. В
самом деле, можно привести сотни похожих заявлений не менее известных ученых и
философов -- как прошлых веков, так и нашего времени. Я полагаю, однако, что
мы сможем извлечь больше пользы, если внимательнее приглядимся к этим
конкретным примерам из современности -- и к тому, что за ними скрывается, --
чем, если будем просто нагромождать цитаты и иллюстрации. Пожалуй, прежде
всего, стоит отметить, что, хоть и не во всем совпадая между собой, примеры