проектов (designs) и все более "рациональной координации" предпринимаемых
действий. Это располагает к благосклонному принятию централизованного
экономического планирования и контроля, образующих сердцевину социализма.
Разумеется, интеллектуалы станут требовать объяснения мер, которые, как они
предполагают, будут предприниматься, и откажутся признавать утвердившиеся
практики на том лишь основании, что те, как оказывается, регулируют жизнь
обществ, в которых по воле случая им довелось родиться; это будет приводить их
к конфликту с теми, кто охотно принимает установившиеся правила поведения,
или, по меньшей мере, интеллектуалы будут о таких людях крайне низкого мнения.
Кроме того, они по вполне понятным причинам пристраиваются к науке и разуму, а
также к необыкновенному прогрессу естественных наук в последние несколько
веков. Поскольку же их учили, что наука и использование разума всецело
сводятся к конструктивизму и сциентизму, им трудно поверить в существование
какого-либо полезного знания, возникшего отнюдь не в результате
преднамеренного экспериментирования, или признать ценность каких-либо иных
традиций, помимо их собственной традиции разумности. Вот суждения одного
выдающегося историка, выдержанные в подобном духе: "Традиция чуть ли не по
определению достойна порицания, она предосудительна и заслуживает осмеяния"
(Seton-Watson, 1983: 1270).
"По определению" Барри (1961), как было упомянуто выше, пожелал сделать
нравственность безнравственной и справедливость несправедливой по
"аналитическому определению"; теперь Сетон-Уотсон пытается совершить подобный
же маневр с традицией, делая ее по определению достойной порицания. Мы
вернемся к этим словам, к этому "новоязу" в гл. 7. Пока же обратимся
непосредственно к фактам.

Все эти реакции вполне объяснимы, но они чреваты серьезными последствиями.
Последствия эти представляют особую опасность как для разума, так и для морали
-- если предпочтение отдается не столько истинным плодам разума, сколько
рассматриваемой общепринятой традиции разумности, ведущей интеллектуалов к
игнорированию теоретических границ разума, заставляющей их пренебрегать миром
исторических и научных данных, оставаться невеждами в биологических науках и
науках о человеке (например -- экономической) и представлять в ложном свете
происхождение и функции наших традиционных правил нравственности.
Подобно другим традициям, эта традиция разумности является благоприобретенной,
а не врожденной. Она тоже располагается между инстинктом и разумом; и вопрос,
действительно ли разумна и истинна эта традиция прославления разума и истины,
теперь также следует подвергнуть скрупулезному рассмотрению .
Нормы морали и разум: некоторые примеры
Дабы не создалось впечатление, будто я склонен к преувеличениям, приведу здесь
несколько примеров. Но мне не хотелось бы проявить несправедливость по
отношению к нашим великим ученым и философам при обсуждении некоторых из их
идей. Хотя высказываемые учеными мнения наглядно свидетельствуют о важности
проблемы (она заключается в том, что философия и естественные науки далеки от
понимания роли, которую играют наши основополагающие традиции), сами они
обычно не несут прямой ответственности за широкое распространение своих идей,
поскольку у них есть дела поважнее. Вместе с тем не следует предполагать, что
высказывания, которые я собираюсь приводить, представляют собой просто
обмолвки или личные аберрации выдающихся ученых: скорее, это логические
заключения, вытекающие из глубоко укоренившейся рационалистической традиции. И
у меня, безусловно, нет сомнений, что некоторые из этих великих мыслителей
пытались понять суть расширенного порядка человеческого сотрудничества --
пусть только для того, чтобы стать его решительными, хотя подчас и невольными,
противниками.
Однако те, кто больше всех причастны к распространению этих идей, истинные
носители конструктивистского рационализма и социализма, не относятся к числу
выдающихся ученых. Их, скорее, следует причислять к так называемым
"интеллектуалам" (или профессиональным "торговцам подержанными идеями", как я
не слишком любезно назвал их в другой своей работе (1949/1967: 178--94)): это
преподаватели, журналисты и другие работники средств массовой информации,
которые, набравшись слухов в коридорах науки, объявляют себя полномочными
представителями современной мысли, объявляют себя людьми, более знающими и
более достойными в нравственном отношении, чем те, кто по-прежнему высоко
ставят традиционные ценности.
Они видят свой долг именно в популяризации новых идей, а надежда выдать
подержанный товар за новенький заставляет их осмеивать все общепринятое. В
силу положения, которое занимают эти люди, не истина, а "новизна" или
"новости" становятся для них основной ценностью, хотя это вряд ли является их
сознательным выбором; к тому же в том, что они предлагают, очень часто
содержится столь же мало новизны, сколь и истины. Более того, может возникнуть
подозрение: а не подстегивает ли иногда этих интеллектуалов обида -- ведь им,
лучше знающим, что нужно делать, платят гораздо меньше, чем тем, чьи указания
и чья деятельность действительно направляют практические дела. Такие
литературные интерпретаторы научного и технического прогресса -- среди которых
Г. Уэллс, ввиду исключительно высокого качества созданных им произведений,
может служить прекрасным примером -- сделали гораздо больше для
распространения социалистического идеала централизованно управляемой
экономики, где каждому назначается причитающаяся ему доля благ, чем настоящие
ученые, у которых они позаимствовали многие из своих представлений. Другой
пример такого же рода -- ранний Дж. Оруэлл, который однажды заявил, что
"любой, у кого есть голова на плечах, прекрасно знает, что существует
возможность, во всяком случае, в принципе, сделать мир бесконечно, богатым",
так что нам под силу "усовершенствовать его настолько, насколько он вообще
может быть усовершенствован, и жить, как короли, стоит нам только захотеть".
Здесь я сосредоточу внимание не на сочинениях писателей вроде Уэллса и
Оруэлла, а на взглядах, проповедуемых некоторыми величайшими учеными. Можно
начать с Жака Моно. Моно был крупным ученым, чьи научные труды я высоко чту.
Главным образом он известен как основатель современной молекулярной биологии.
Его размышления об этике находились, однако, на совершенно ином уровне. В 1970
г. на симпозиуме Нобелевского фонда, посвященном теме "Место ценностей в мире
фактов", он заявил: "Развитие науки окончательно уничтожило, свело к абсурду,
довело до состояния бессмысленных благих пожеланий идею о том, что этика и
ценности не составляют предмета нашего свободного выбора, а являются для нас
обязательными" (1970: 20--21). Позднее, в том же году, продолжая развивать
свои взгляды, он высказал ту же мысль в ныне знаменитой книге "Случайность и
необходимость" (1970/1977). Здесь он предписывает нам, аскетически отказываясь
от любой другой духовной пищи, признать науку новым и практически единственным
источником истины и, соответственно, пересмотреть основы этики. Как и многие
подобные выступления, эта книга увенчана соображением, что "этика, будучи
необъективной по самой своей сущности, навсегда выпадает из сферы познания"