участки, на которых хотели  селиться"  (I,  18,  209).}.  Ирвинг  предлагает
соотечественникам представить себе, что  бы  они  испытали,  если  бы  некие
предприимчивые обитатели Луны, явившись на Землю, поступили бы  с  ними  так
же, как белые колонизаторы Нового Света - с индейцами.
   С острым сарказмом описывает Ирвинг процесс "цивилизации"  американских
индейцев: "Стоило, однако, милосердным жителям Европы  узреть  их  печальное
положение, как они немедленно взялись за работу, чтобы изменить  и  улучшить
его. Они распространили среди индейцев такие радости жизни, как ром, джин  и
бренди, - и мы с изумлением узнаем, сколь  быстро  бедные  дикари  научились
ценить эти блага; они также познакомили их с  тысячью  средств,  при  помощи
которых облегчаются и исцеляются самые застарелые болезни; а для того, чтобы
дикари могли постичь благодетельные свойства  этих  лекарств  и  насладиться
ими,  они  предварительно  распространили   среди   них   болезни,   которые
предполагали лечить. Благодаря этим  мерам  и  множеству  других,  положение
злополучных дикарей отменно улучшилось; они приобрели тысячу потребностей, о
которых прежде не знали;  и  так  как  больше  всего  возможностей  испытать
счастье бывает у того, у кого больше всего  неудовлетворенных  потребностей,
то они, без сомнения, стали гораздо счастливее" (I, V).
   Характерно,   что   одно   из   наиболее   ярких   обличений   способов
распространения цивилизации белых Ирвинг  исключил  из  последующих  изданий
"Истории". Общая  картина  получалась  столь  неприглядной,  что  стареющему
писателю она показалась чересчур резкой: "Благодаря общению с белыми индейцы
что  ни  день  обнаруживали  удивительные  успехи.  Они  стали  пить  ром  и
заниматься  торговлей.  Они  научились  обманывать,  лгать,  сквернословить,
играть в азартные игры, ссориться, перерезать друг  другу  горло,  -  короче
говоря,  преуспели  во  всем,  чему   первоначально   были   обязаны   своим
превосходством их христианские гости. Индейцы обнаружили такие  изумительные
способности к приобретению этих достоинств, что по прошествии столетия, если
бы им удалось так долго  выдержать  непреодолимые  последствия  цивилизации,
они, несомненно, сравнялись бы  в  знаниях,  утонченности,  мошенничестве  и
распутстве с самыми просвещенными, цивилизованными и  правоверными  народами
Европы" (I, V). Все это рассуждение отсутствует  в  поздних  изданиях  книги
Ирвинга.
   Молодой Ирвинг задолго до великого американского сатирика  Марка  Твена
высмеял высадку у Плимутского камня отцов-пилигримов,  прибывших  первыми  в
Новую Англию и бросившихся  сначала  на  колени  перед  богом,  а  затем  на
дикарей. "Ваши предки ободрали его живьем, и я остался сиротой" {Марк  Твен.
Собрание сочинений в 12 томах, т. 10, М., Гослитиздат, 1961, стр.  678.},  -
гневно обратился Марк Твен к потомкам почитаемых в Америке отцов-пилигримов,
напоминая о трагической судьбе американского индейца. Ирвинг столь же  резко
высмеивал расистские рассуждения по поводу цвета кожи у индейцев:  "Обладать
кожей медного цвета - это все равно, что быть негром; а негры  -  черные,  а
черный цвет, - говорили благочестивые отцы,  набожно  осеняя  себя  крестным
знамением, - это цвет дьявола!" (I, V).~
   Природа комического в "Истории Нью-Йорка"  связана  с  раблезианской  и
стернианской традициями,  оживающими  на  лучших  страницах  книги  Ирвинга.
Подвиги героев Рабле нередко возникают  перед  умственным  взором  летописца
Никербокера: прожорливость армии Вон-Поффенбурга  сравнивается  с  аппетитом
Пантагрюэля; большой совет Новых Нидерландов,  под  которым  подразумевается
американский конгресс, ведет нескончаемые дебаты по поводу того,  как  лучше
спасти страну от неприятеля и в конце концов решает "защитить провинцию  тем
же способом, каким благородный великан  Пантагрюэль  защитил  свою  армию  -
прикрыв ее языком", а свою чернильницу Никербокер  сопоставляет  с  огромной
чернильницей Гаргантюа.
   Раблезианский юмор особенно ощущается в первой  половине  "Истории",  в
картинах быта первых американских колонистов.  Судно  "Гуде  вроу"  ("Добрая
женщина"), на котором прибыли первые голландские поселенцы в Америку,  имело
формы  женщины  своей  страны.  Подобно  общепризнанной   первой   красавице
Амстердама, по чьему образу  его  создали,  оно  было  тупоносое,  с  медной
обшивкой подводной части, а также небывало громадной кормой! Не удивительно,
что сравнение широкобрюхого корабля с  женской  фигурой  вызвало  возмущение
наиболее строгих блюстителей нравственности в Америке.
   Столь  же  суровое  порицание  навлекло  на  себя  комическое  описание
Ирвингом народного обычая североамериканских колонистов, по которому жених и
невеста перед  свадьбой  спали,  не  раздеваясь,  в  одной  постели.  "В  те
первобытные времена, - повествует Никербокер, - этот ритуал  считался  также
необходимой предварительной ступенью к браку; ухаживание у них начиналось  с
того, чем оно у нас обычно заканчивается, и таким  образом  они  досконально
знакомились с хорошими качествами друг друга до  вступления  в  супружество,
что философами было признано прочной основой счастливого союза" (III, VI).
   Этому хитрому обычаю "не покупать кота в мешке" приписывает  Никербокер
невиданный рост племени янки, поселившегося рядом с голландской  колонией  и
пытавшегося  посвятить  нидерландских  девиц  в  этот  приятный  обряд,  ибо
повсюду, где господствовал обычай спанья, не раздеваясь,  в  одной  постели,
ежегодно без разрешения закона и  благословения  церкви  рождалось  на  свет
божий множество  крепких  ребятишек.  "Поистине  удивительно,  -  иронически
заключает старый Никербокер,  -  что  ученый  Мальтус  в  своем  трактате  о
населении совершенно обошел вниманием это примечательное явление" (III, VI).
   Пускаясь в одно из своих излюбленных философских отступлений (VI,  VI),
Никербокер,  уподобляясь  в  этом  отношении  Стерну,  заводит  с  читателем
задушевную беседу о вещах,  не  имеющих  прямого  отношения  к  рассказу,  и
сравнивает себя с Дон  Кихотом,  сражавшимся  только  с  великими  рыцарями,
предоставляя  мелочные  дрязги,  грязные  и  кляузные  ссоры  "какому-нибудь
будущему Санчо Пансе, преданному оруженосцу историка". Реминисценции  романа
Сервантеса - ветряные мельницы, сравниваемые с могучими  великанами,  кодекс
Санчо Пансы, библиотека рыцарских романов Дон Кихота -  постоянно  возникают
на страницах "Истории". Выезд Питера Твердоголового  и  его  трубача  Антони
Ван-Корлеара на переговоры с советом Новой Англии нарисован  в  донкихотской
манере. "Смотрите, как они величественно выезжают из  ворот  города,  словно
закованный в броню герой былых времен со своим верным оруженосцем, следующим
за ним по пятам, а народ провожает их взглядами и  выкрикивает  бесчисленные
прощальные пожелания, сопровождая их громкими  ура"  (VII,  III).  В  каждом
городе,  через  который  проезжал   Питер   со   своим   оруженосцем,   этот
прославившийся своей педантичностью рыцарь  приказывал  храброму  и  верному
Антони протрубить приветствие. А когда  он  видел  старые  одежды,  которыми
жители  затыкали  разбитые  окна,  и  гирлянды  сушеных  яблок  и  персиков,
украшавших фасады их  домов,  то  принимал  их,  как  новый  Дон  Кихот,  за
праздничное убранство в честь своего прибытия, подобно тому, как во  времена
рыцарства было  в  обычае  приветствовать  прославленных  героев,  вывешивая
богатые ковры и пышные украшения.