Каллигон в знак повиновения приложил руку к груди. Велизарий удалился
в покой Антонины.  Он заслужил отдых.  Жена,  положив руку на крутое плечо
мужа,  шла рядом.  В  ее  походке с  легким раскачиванием бедер,  по  моде
красавиц Палатия,  читалось обещание награды покорителю Неаполя.  Каллигон
вспомнил строфу из Лукреция:

                    Очень приятно тебе,
                    когда на поверхности бурного моря
                    с берега ты наблюдаешь спокойно
                    злосчастье другого...

     Наглядевшись на быт Палатия и жизнь византийских патрикиев,  Каллигон
научился ценить сухой берег, на котором его оставил расчет работорговца.


     Вечером в  одной из  укромных комнат неаполитанского сената Прокопий,
по  привычке  не  остужать  память,  записывал события  истекшего дня.  На
льняных фитилях двух  масляных ламп  держались неподвижные языки  пламени,
желтого, как воск.
     Волоски копоти,  попадая на сероватый папирус,  прилипали и  привычно
превращались   в   тончайшие   штрихи,    такие   же   черные,   как   сок
каракатицы-сепии, которой писал историк.
     Чем же  завершился многотрудный день Неаполя и  войска?  После взрыва
недовольства солдаты уступили уговорам и приказам начальников,  настояниям
ипаспистов. До драк не дошло.
     Неаполитанцы возвращались в  свой город голыми,  без  одной тряпки на
теле,  как полагается рабам,  выставленным на рынок.  С  грубым остроумием
солдаты объяснили пленникам, что Велизарий отдал войску имущество мятежных
неаполитанцев.   Поэтому  победители  берут  и   одежду,   щедро  оставляя
помилованным их собственную шкуру.
     Прокопий хотел бы  описать никогда не  виданное,  невероятное зрелище
толп нагих мужчин,  женщин,  детей, мгновенно потерявших в общем несчастье
скромность и  стыд.  Но о таких вещах полагается умалчивать -  они понятны
без слов.  Какое слабое,  какое зыбкое существо человек, как легко можно у
него все отнять. И как быстро он мирится с несчастьем!
     Э,  может  быть,  людской  род  только  и  силен  своей  небрезгливой
цепкостью,  своим умением липнуть к жизни,  как репей к шерсти овцы? А что
думает Каллигон?
     В  походах Прокопий привык жить вместе с  домоправителем и доверенным
Антонины.  Евнух заботился о  риторе не меньше,  чем о своей госпоже.  Это
значило немало.  Прокопий всегда имел место для  работы.  Не  было случая,
чтобы затерялся его багаж из рукописей и книг.
     В  ответ на  вопрос Каллигон вздернул одно плечо:  что ему за дело до
человеческой плесени! Он то счастлив, он, евнух, уйдет в смерть без следа.
Он смотрел на руку историка,  которая превращала гадкую действительность в
ее приемлемое подобие.
     "Велизарий отдал  неаполитанцам женщин  и  детей  и  помирил войско с
новыми подданными Юстиниана".
     Хорошо,  умно  сказано!  Кстати,  лагерные торгаши сейчас  бродят  по
темному городу  и  продают голым  жителям за  золотые солиды и  серебряные
миллиарезии одежду, сбытую солдатами за медные оболы.
     Да, и это не забудется... Прокопий писал:
     "Так довелось неаполитанцам в  течение одного дня  сделаться рабами и
вернуть себе свободу. И так как их враги не знали их тайных местечек, они,
вернувшись в свои дома,  вновь приобрели самое ценное из своего имущества,
золото,  серебро и другое наиболее дорогое,  что они,  как все осажденные,
давно зарыли в землю".
     Острый ноготь Каллигона подчеркнул написанное ранее  слово "женщины".
Склонив голову набок в  знак понимания и  согласия,  историк изобразил над
словом крючок, а на поле приписал: "не претерпевших никакого насилия".
     Посмотрев  один  на  другого,  друзья  безмолвно  насладились  юмором
вставки. Между ними такое называлось - кадить дуракам прямо в глаза.
     Лицо евнуха сделалось жестким.
     - Не забудь написать о судьбе благородных риторов! - сказал он.
     Разорвав  Асклепиодота,  неаполитанцы бросились к  дому  Пастора.  Но
старый ритор,  узнав  о  падении города,  умер  сразу  от  горя.  Завладев
бездыханным телом, новые подданные великой империи посадили его на кол.
     "Вот так и бывает,  - думал Каллигон, зная, что его мысли совпадают с
мыслями  друга.  -  Следует  ли  поддаваться жалости  к  несчастным?  Лишь
изменится  их  участь,   и   они  делаются  не  хуже  ли  своих  вчерашних
угнетателей!" Следя за рукой Прокопия,  Каллигон утешался тем, что имена и
дела двух благородных неаполитанцев сохраняются в истории.
     Отдыхая, Прокопий откинулся, и друзья начали беседу почти без слов.
     - Тацит,  -  назвал  Каллигон имя  историка,  беспощадного обличителя
императоров,  и  сжал тонкие,  как у  кошки,  губы.  В его глазах Прокопий
прочел вопрос: "Когда же ты соберешься рассказать правду о Власти?"
     С улыбкой,  чуть тронувшей углы рта и глаз,  Прокопий твердо постучал
пальцами по доске столика. Это обозначало:
     "Когда-нибудь, когда-нибудь. Но я это сделаю, сделаю, сделаю..."
     Друзей тешила взаимная понятливость,  они любили немые беседы, полные
значительных мыслей.
     Нет  власти,  происходящей не  от  бога,  сказал Христос.  Есть нечто
сатанинское даже в скрытом недовольстве установленной властью.
     Свободнорожденный ромей Прокопий и вольноотпущенник Каллигон, человек
безвестный,   за   малолетством  не  запомнивший  рода-племени,   получали
одинаково острое удовольствие от  запретного плода.  Но вкушали осторожно.
Раб  решается зачерпнуть из  полного чана  лишь  столько вина,  сколько не
отразится на уровне манящей жидкости, и не пьет допьяна.
     Во  времена империи человек без больших усилий обучался обрекать себя
на  молчание.  В  том  мире  бродили  своеобразные  узники,  гордые  своим
одиночным заключением.  Ни друзьям,  ни братьям, ни женам они не доверяли.
Не  столько даже из  страха за  самих себя.  Они полагали,  что благородно
тащить опасный гнет вольнодумия только на собственных плечах.


     Прокопий  беседовал  с  новым  ипаспистом.   Этот  славянин  свободно
изъяснялся по-эллински.  Прокопий любил выспрашивать варваров.  Не доверяя
людям, оберегая честь ученого, историк хотел вносить в свои книги лишь то,
что перепроверялось многими свидетельствами.  Сейчас он с радостью еще раз
убедился,  что правильным было записанное им о  славянах,  что живут они в