демократии.  Он  верно  понял,  что  многие  названия славянских племен не
мешают их  кровному единству,  что  анты и  славяне суть люди одной крови,
одних обычаев.
     Индульф ушел,  будто  бы  внятно ответив на  все  вопросы.  Но  нечто
осталось в  самом воздухе,  какая-то  призрачная тень  среди тонких-тонких
нитей масляной копоти. Быть может, такие ощущения человеком человека можно
сравнить с тем, как животные тонкого обоняния запоминают волнующий в своей
неизвестности новый запах.
     - Что-то...  -  начал Прокопий и не закончил. Что-то или нечто жило в
этом славянине. Определение не удавалось.
     Прокопий и Каллигон вышли в зал,  спустились на агору мимо молчаливых
часовых. Прогулка перед сном.
     - Он говорит, там, у них, и звезды другие, - напомнил Каллигон.
     - И жизнь сурова,  -  добавил Прокопий,  -  там зимой холодно, как на
высоких горах.  Снег. Лед держится несколько месяцев. Жизнь их кажется мне
трудной и скудной. Люди же там - могучи...
     - Да,  там женщины рождают сильных мужчин, - согласился Каллигон. - И
красивых, - евнух усмехнулся. Ему вспомнилось - прекрасный кентавр.
     - Очень далеко,  -  продолжал Прокопий.  -  Мне не удалось найти меру
даже в днях пути, тем более - в милях     _______________
          
     - Поэтому у них все по-иному.
     - Да.  Все так сообщают.  А!  Ведь и  они тоже люди,  такие же,  -  с
неожиданным,   противоречивым  для   самого  себя   скептицизмом  возразил
Прокопий. - Они... - но его изощренный ум оставался бесплодным.
     Слов опять не нашлось, а Вдохновенье не приходило.
     Мешал  страх.  Древний,  всеобъемлющий  римский  страх.  Через  страх
воспринималась жизнь.  Поэтому  именно  Платон,  столь  боящийся перемен и
движения,  сделался дорог для лучших умов империи.  Неподвижность и  покой
казались единственным,  истинным благом  для  тех,  кто  боялся прошлого и
будущего,  богатых и бедных,  рабов и свободных у себя дома, варваров - на
всех границах и Судьбы - при каждом движении.
     Какая-то   тень   появилась   на   площади.    Приглушенные   рыдания
приблизились,  смолкли.  Тень  удалялась.  Опять послышались всхлипывания.
Жертвы Судьбы.
     - Не первый раз я слышу,  более того,  я знаю,  -  сказал Прокопий, -
славяне не признают власти Судьбы.
     - Значит,  они умеют без нее обходиться,  -  согласился Каллигон. - У
них  слишком холодно.  Может  быть,  Фатум любит только тепло наших морей?
Любит только нас?  -  и Каллигон опять, но по-иному усмехнулся. Он не ждал
ответа.





        Глава тринадцатая. ВТОРЖЕНИЕ

                                               Травой оброс там шлем
                                                                 косматый,
                                               И старый череп тлеет в нем.

                                                                    Пушкин


        1

     Вдали,  за самой широкой рекой из всех,  встреченных на пути от Роси,
берег  громоздился  скалистыми  кручами.  Кустарники,  цепляясь  за  дикие
обрывы,  казались издали пятнистыми лохмотьями одежды, прорванной жесткими
костями старой земли.
     На кручах -  стены. Их длинные ступени, отходя в заречье, смыкаются в
многоугольник.  Даже отсюда видно - высоки они. Над стенами пучатся башни,
будто исполинские ладони с обрубленными пальцами.
     Так  вот  какова Дунай-река,  кон-граница прославленной империи.  Вот
каковы ромейские крепости, охрана границы.
     Велика река,  велика.  Ветерок тянет,  но  жарко.  Ратибор сдвинул на
затылок кожаную шапку.
     Донесся звук,  далекий и  знакомый.  Бьет колокол,  как  на  кораблях
ромейских купцов.  Нет на реке кораблей. Колокол звонил в крепости, на том
берегу.
     Бывалый конь  сам  себе выбирал дорогу в  пойме реки.  Дымом взлетали
потревоженные  комары.   Кусты  с  громким  шелестом  струились  по  ногам
всадника. Берег отлого опускался.
     Чуть  захрапев,   конь  остановился.   Ратибор  увидел:   из  черных,
изъеденных  ржавчиной  поножей  торчали  желто-серые   кости  голеней.   В
проломанном шлеме остался отвалившийся череп. Через ребра скелета проросли
лозы.  Черви источили древки копий,  с которых наконечники отпали, подобно
гнилым плодам.  Щит покрылся опухолями мха.  В  кусках трухлявого железа с
трудом угадывалось, что из него ковали.
     Много,  много  останков  встретилось россичам  на  пути  к  ромейской
границе.  Что  кости!  Находились бывшие  грады,  былые  станы,  окопанные
расползшимися рвами,  завалившиеся колодцы,  черные  камни  очагов,  гряды
пепла и углей, окаменевших от дождей и солнечного жара.
     В  начале пути  росское войско двигалось границей лесов.  На  восьмой
день переправлялись через Буг.  За Бугом землю прорезали долины,  вздыбили
холмы.  Чернолесные пущи  с  колючим подлеском были  проходимы только  для
кабанов и волков.
     Потом одолели Днестр.  Отсюда потянулись еще  более изрезанные земли,
выше  сделались холмы  и  пригорья,  а  солнце заметно быстрее западало за
горами, и поспешнее, чем на Роси, таяли светлые сумерки.
     Шли на юг да на юг.  Сберегая коней, не торопились ничуть, и всего-то
за одну луну проделали весь поход от дома до ромейской границы.
     Помнил Ратибор,  как  два  десятка лет  тому  назад  степи  за  Росью
обманчиво мнились ему беспредельностью.  Однако же ромеи живут близко. Для
того земля велика, кто векует жизнь сиднем под своим градом.
     Ратибор потрепал коня по шее,  и  тот пустился дальше на запах речной
воды.  Внимание всадника привлекли низкие  сваи,  трухлявые,  как  осенний