Ориген ждал случая отомстить.  Потом можно и  умереть,  но как пчела,
которая оставляет жало в ране.
     Византия  вволю  посмеялась  над  незадачливым сенатором.  Много  раз
привратники замазывали известью колоссальные грыжи, изображенные на стенах
дома Оригена досужими остроумцами.
     Позабавившись две  недели,  Византия  увлеклась новыми  посмешищами и
забыла поруганного сенатора. А базилисса?
     Ориген  спрятался,  как  сверчок  в  щель.  Отказавшись  от  выборной
должности старшины дема, он никого к себе не допускал, распространяя слухи
о  смертельной болезни.  Два  года  он  дрожал,  ожидая  любого обвинения,
влекущего  пытку  и   казнь.   Примеров  судебных  расправ  было   слишком
достаточно.  При  себе Ориген всегда держал отвар цикуты,  соединенный для
верности с  соком аконита.  Наготове были  бритвы,  отравленные египетским
ядом, одна царапина которыми убивала лошадь.
     Не покидая ложа болезни,  Ориген исхудал,  постарел.  Притворяясь, он
много раз исповедовался и причащался,  как перед смертью, и, расплачиваясь
подобно миму за слишком хорошо сыгранную роль, действительно едва не умер.
На  третий  год  Ориген  разрешил себе  исцелиться святой водой  от  древа
креста.   За  ней,   якобы  по  внушению  сна,  он  посылал  в  Иерусалим.
"Исцелившись", Ориген рисковал иногда присутствовать на заседаниях сената,
собиравшегося по  приказу базилевса для суждения о  пустых делах.  Решался
Ориген появляться и  на ипподроме,  но лишь в те дни,  когда было наверное
известно, что Феодора пребывает в любимом ею загородном дворце Гиероне или
на  палатийских виллах.  Женщины не посещали ипподром,  но базилиссы могли
наслаждаться зрелищем из-за решеток церкви святого Стефана.


     На площади Быка,  куда Евдемоний добрался уже засветло, не оставалось
и  следов эшафота.  Префект понял:  ночью стража сожгла все дерево,  чтобы
обогреться. Утомленные легионеры были хмуры.
     Городской  легион   навербовали  из   подданных  империи.   Некоторые
легионеры имели в городе семьи, многие - друзей. На таких, конечно, влияла
тревога,  охватившая Византию.  "Пора бы,  -  думал Евдемоний,  - заменить
кесарийцев,  каппадокийцев,  сирийцев,  вифинийцев,  лидийцев, македонян и
прочих подданных скифами,  персами,  кем  угодно,  чтобы создать стражу из
людей, не имеющих корней ни в столице, ни в самой империи".
     Об осужденных, спрятавшихся у святого Конона, префект не беспокоился.
Из двух тысяч ищеек,  содержимых префектурой, не меньше десятка замешались
в  толпу  добровольных охранителей  убежища.  Преступникам не  ускользнуть
незаметно.
     На  месте  Божественного префект удовлетворил бы  желание подданных и
даровал помилование.  Обе хищные птички не замедлят опять попасться,  и  с
ними кончат тихо. Может быть, следует произвести раздачу хлеба...
     Городской  префект  пользовался как  шпионами  не  только  свободными
людьми, но и рабами сенаторов и других видных людей. Евдемоний считал, что
знает все, но сегодня ощущал тщету своего знания. Он боялся Византии.
     Хвала Христу,  базилевс знает,  что делает! Подчинение воле Юстиниана
давало Евдемонию ощущение блаженства, в его присутствии исчезали сомнения,
все  делалось  простым.   Опасения  одолевали  префекта  только  вдали  от
Юстиниана.
     Хотя злой ветер не унимался,  мрачное утро сменилось ясным днем.  Шум
города  заглушил тревожный грохот волн.  О  море  никто  не  думал.  Купцы
закончили свои  плавания до  наступления месяцев  бурь,  и  редкие  зимние
сообщения поддерживались только вдоль  берегов.  Даже  на  такие  переходы
корабли решались лишь в тихие дни, и каждый кормчий вел судно от укрытия к
укрытию.    Летом   синий,    зимой   Евксинский   Понт   становился   для
путешественников черным морем.
     Византийцы принимали зиму как неизбежную,  но  короткую неприятность.
Реки  и  ручьи не  замерзали,  и  не  каждый день  утренники декабрьских и
январских дней умели затянуть лужи хрупким стеклом тонкого,  как  папирус,
льда.  Дуб и лавр сохраняли зелень,  зеленела и трава.  В ясные дни солнце
грело достаточно, чтобы можно было снять шубу.
     В  неделю,  следующую за  днем  праздника крещения Христа,  население
Византии  привыкло к  особенно интересным зрелищам на  ипподроме.  Сегодня
каменные скамьи-трибуны приняли более десяти мириадов людей. Перед началом
служители венетов,  отличимые по синим хитонам,  и служители прасинов -  в
зеленых -  прогуливали на  арене лошадей.  Поклонники бегов,  как  обычно,
выкрикивали клички любимцев:
     - Гунн, Красавчик, Дикарь, Меркурий, Дивная...
     Было прохладно,  и  зрители кутались,  во  что  придется.  Для  более
состоятельных киликийские козы дали белые шкуры и белые ткани,  победнее -
довольствовались сукном из желто-коричневой непромытой шерсти. Виднелись и
сарацинские сукна,  такие же черные,  как шатры кочующих аравитян.  Египет
присылал пухлую вату госсипия, теплыми хлопьями которой подбивали ткани из
нитей пеньки,  льна и того же госсипия.  В большом ходу были короткие шубы
из пегих шкур жеребят и телят, коричневые накидки из оленьих, рыжие лисьи,
желтые из  шкур корсака,  мохнатые овечьи -  все привозимое из  славянских
земель.
     Тряпки скрывали заклепанные ошейники.  Опытный глаз  узнавал рабов по
крепко обвязанным головам -  так прятали работу хозяйской бритвы,  которая
снимала половину волос или спереди назад,  или поперек, или наискось. Иные
господа брали с собой рабов для услуги.
     Высшие сановники могли насладиться зрелищем игр  с  крыши кафизмы,  а
народ  мог  быть  осчастливлен лицезрением  сановников,  которые  казались
бюстами, расставленными на обводе крыши.
     На  третьем этаже наружной стены кафизмы выделялся мраморный горельеф
старца в  лежачем положении с  веслом в  руке.  Для  подданных это подобие
языческого Нептуна  знаменовало власть  базилевса над  морями.  Внутри  же
очень удобно помещался префект города -  отличнейший пункт для наблюдения.
Места хватало и  для  писца,  который успевал делать заметки для освежения
памяти сановника.
     Вовремя предупрежденный, Евдемоний встретил базилевса внизу лестницы,
проникающей через все этажи кафизмы.  Исполняя палатийский ритуал, префект
пал на  колени и,  ловко коснувшись ноги базилевса,  успел ее  поцеловать,
совершенно не помешав движению Величайшего.
     Трудному этикету учились у  лучших мимов и акробатов.  Отдать должное
находившемуся в  покое базилевсу или базилиссе было не  так трудно.  Самый
неотесанный провинциал обучался этому  за  шесть-семь  двухчасовых уроков.
Приветствовать же  базилевса на  ходу  при  всем желании мог  научиться не
каждый.  Неуклюжие оказывались между Скиллой и Харибдой: промахнуться или,