что  уже почти преступление,  помешать Божественному сделать шаг.  Поэтому
люди,  в  себе неуверенные,  прятались и  старались приблизиться к Владыке
империи в более удобный миг.
     Разогнувшись,   Евдемоний  последовал  за   базилевсом  по   винтовой
лестнице, отставая на одну ступеньку. Юстиниан опирался на плечо префекта,
а тот,  выставив по-черепашьи голову, тихо докладывал об утренних и ночных
происшествиях.  Воспитанник римско-греческой  культуры,  Евдемоний обладал
даром краткой речи. На тридцать третьей ступеньке префект успел закончить:
     - Если Твоя Божественность захочет, она выпустит двоих. Твой раб тебе
их опять изловит.
     Почувствовав,   что   Юстиниан  перестал  опираться  на   его  плечо,
Евдемоний,  повинуясь молчаливому приказу своего божества,  отстал. Он все
же решился дать совет, ибо над ним не властвовал взгляд базилевса. Но даже
так,  сбоку, он не решился намекнуть, что желательно смазать салом хлебной
подачки загрубевшие губы подданных.
     Он  не  раскаивался.   Прикосновение  базилевса,   минута  общения  с
базилевсом сняли заботы и дурные предчувствия.
     Пустые глазницы слепого бога Теплых морей и  ловко прорезанные щели в
кудрях поступили на службу префекта.


     В  этот солнечный,  но  холодный день вознесение Юстиниана на кафизму
совершилось в  облаке меха  горностаев,  шкурки которых доставляли купцы с
северного  берега  Евксинского  Понта.  Поверх  горностаев  была  накинута
порфира,  складки  которой,  после  того  как  Юстиниан  воссел,  оправили
невидимые для подданных руки.
     Явление владыки было встречено затихающим ропотом голосов.  С минуту,
как в засыпающем птичнике,  там и сям еще слышались выкрики, потом людское
множество  успокоилось.   Закрывший  глаза  мог  счесть  себя  в  пустыне.
Евдемоний вздрогнул. Что это? Ни одного приветствия! Но, помимо выразивших
свое недовольство подданных, более тысячи только его агентов находилось на
трибунах.  Сколько  там  было  шпионов  Иоанна  Каппадокийца,  Трибониана,
Колоподия и базилиссы Феодоры?  Вот кто-то встает.  Нет,  его хватают,  он
исчезает.
     Юстиниан  любил  лошадей,  и  конюшенная прислуга заставляла скакунов
выделывать на  арене  особенно  красивые  и  сложные  фигуры.  Смотрел  ли
Божественный на  арену,  Евдемоний не  знал.  Но  трибуны глядели лишь  на
кафизму.
     От левых к кафизме трибун, принадлежащих прасинам, отделилось десятка
два людей с  зелеными бантами и  поясами.  С трибун венетов тоже поднялась
группа людей,  несущих синие  цвета.  Просители шли  к  кафизме,  сохраняя
униженный вид,  с  опущенными головами,  горбатя спины,  -  нельзя было бы
упрекнуть подданных в дерзости.
     Старшины прасинов и венетов соединились у подножия левой лестницы. Ее
называли Ступенями Милости, ибо в евангелии сказано: левая рука дающего не
должна знать, что делает правая. В правой кесарь держал меч, в левой - шар
державы, увенчанный крестом распятого.
     Евдемоний перестал видеть старшин,  но  знал,  что  они взбираются по
крутым  ступенькам.  Вот  верхние достигли площадки перед  медной  дверью.
Префект прижал к  отверстию глазницы левое ухо.  Правое слышало хуже после
удара камнем по шлему в битве с персами.
     Последовало молчание,  потом  голос  Глашатая спросил,  какой милости
просят верноподданные.
     - Воля  божья и  рок  однажды порвали веревки осужденных,  -  отвечал
кто-то, - да смилуется Единственно Великий и да успокоит свою столицу... -
Проситель,  употребляя общепринятые формулы, называл себя и всех подданных
червями и прахом,  ничтожеством и грязью.  Но префект уловил кощунственную
угрозу в словах Манассиоса - он узнал его голос. Успокоит столицу? Значит,
коль базилевс не пощадит висельников, столица не успокоится?
     Не отрывая уха от щели, Евдемоний шепнул писцу:
     - Отметь: Манассиос грозит мятежом...
     А  это  говорит сенатор Ориген.  Агенты  донесли справедливо.  Ориген
повторяет  Манассиоса  слово  в  слово.  Ба,  все  затасканные уверения  и
самоунижения не  стоят  ржавого  обола,  их  твердят все  уже  более  двух
столетий,  с  тех пор,  как Константин установил этикет Палатия и  формулы
прошений. В сущности, Ориген дерзко грозит, как и Манассиос.
     Острым ногтем префект клюнул голову писца:
     - Ориген. Тоже.
     Глашатай бросил, как камень:
     - Жди... те!
     Усталые  трибуны  зашевелились,  послышался  нарастающий гул  толпищ,
способных хранить молчание лишь считанные мгновения.
     Перевернув скляницу часов,  Евдемоний глядел  на  струйку мельчайшего
песка.  Как  долго...  Милость или отказ?  В  обоих случаях Юстиниан может
нарочно накалить волнение толпы.  Нарастающий конус  песка предвещал нечто
значительное.
     Едина власть,  едина воля... По движению на трибунах Евдемоний понял,
что Глашатай поднял руку, призывая внимание.
     - Нет!..
     Слышали старшины,  слышал Евдемоний,  подданные еще ждали.  Префект с
горечью переживал свою неудачу.  К чему, глупец, он лез с советом! Тупица,
он  не сумел угадать волю Божественнейшего.  Если судьба позволит,  больше
никогда он не скажет ни слова...
     Евдемоний чувствовал,  как медленно сходят старшины; ступени Лестницы
Милости узки и круты. Да угодно будет богу, чтобы один из мятежников упал!
Смех толпы превратит трагедию в  балаган.  Что  стоит богу совершить такую
малость?
     Внизу старшины разделились.  Они возвращались на свои места, и каждый
показывал  подданным руку  с  четырьмя  поджатыми пальцами  и  с  большим,
опущенным  вниз.   Знак  немилости,  пришедший  еще  из  языческих  времен
италийского Рима. Базилевс не прощает.
     Трибуны охнули,  ахнули,  встали.  Мириады разинутых глоток испустили
рев,  единый,  низкий и  пронзительный одновременно.  На  арену  водопадом
потекли головы в плеске рук, дубин, ножей.
     Нельзя  было  лишить  мясника топора и  резака,  плотника -  долота и
стамески,  семью -  колуна для дров и каждого - куска железа на деревянной
ручке для хлеба,  мяса,  овощей. Невозможно было запретить ношение палок и
дубин. Подобное оружие и мелькало над толпами разъярившихся зрителей.
     Исчезли  деревянные  ограды   арены,   исчезли  хранители  порядка  -
курсоресы с их жезлами,  изящно обвитыми лентами, - на самом деле копьями.