псы. Для пропуска чужих цепи укорачивались хитроумным устройством. Вольных
и невольных посетителей встречали злобное рычание и острая вонь собачника.
     Приставив к внутренней стене лестницу,  один из сторожей взобрался на
стену и старался перекричать шум толпы и лай собак:
     - Чего ищут римляне? Здесь нет ни денег, ни вина!
     Сторож,  он  же  палач,  заявил,  что впервые за долгий опыт жизни он
видит  людей,  которые  по  своей  воле  хотят  залезть  в  тюрьму.  Шутка
понравилась, но среди общего шума ее оценили немногие. Палач еще торчал на
стене,  и  новые знакомые сравнивали его с  котом на  крыше,  когда первые
ворота рухнули, выбитые бревном. Палач скатился во двор.
     Их  было  восемнадцать,  совмещающих должности палачей и  тюремщиков,
сытых,   довольных  жизнью,   преуспевающих.  Они  наследовали  умершим  и
казненным, им по закону принадлежали обувь и одежда, снятые с тел. Они ели
лучшую и большую часть пищи, приносимой друзьями и родственниками узников,
им  попадало подаяние мягкодушных христиан,  памятовавших заветы  святых о
милостыне, несчастным грешникам. Сверх всего, палачи-тюремщики получали от
префектуры по  одному оболу в  день  за  каждого узника и  особую плату за
пытку и казнь.
     Мускулистые -  слабосильный не  годится для  таких  дел,  -  тяжелые,
привыкшие угрожать толпам  выставкой пыточных орудий,  палачи растерялись.
Защищаться?  Но как?  Они привыкли бить,  издеваться, вымогать, отнимать у
беззащитных,  терзать тех, кто не мог сопротивляться. Кто в городе не знал
о событиях на ипподроме?! Но ни под один толстый череп не могла проникнуть
мысль,  что кипящий город плеснет мятежом и  на их уютную,  милую,  родную
кормилицу, на мягкое гнездышко-тюрьму.
     Псы  смертно  взвыли  под  дубинами,  ножами,  самодельными  копьями.
Рухнули и вторые ворота.  Палачи,  обезумев,  лезли на стены, бессмысленно
прятались;  кому-то,  случайно смешавшись с толпой,  удалось ускользнуть в
общем беспорядке, в спешке, в бреду.
     В первый этаж тюрьмы вели две двери, во второй поднимались по внешней
лестнице.  Железные засовы удерживались навесными замками.  По  требованию
осаждающих тюремщики открыли замки, отвалили засовы.
     - Огня, света, огня!
     Отозвались  те,  кто  уже  хозяйничал в  домах  палачей,  расхватывая
имущество.  В  очагах  нашлись горячие угли,  в  амбарах -  масло.  Факелы
крутили из тряпок,  в которые руки, похожие на когти, превратили содранную
с палачей одежду. Теперь палачи, голые, стали очень заметны.
     Осветили зал допросов обычного в империи вида.  Возвышение в середине
зала  кощунственно напоминало алтарь.  Это  было  место  судей,  здесь  же
помещались  писцы,  записывающие  вопросы  и  ответы.  Без  протокола  нет
правосудия.  Каменные скамьи, приподнятые на локоть от пола, чтобы палачам
не  приходилось особенно гнуть спины,  имели кольца для кистей и  лодыжек.
Они были слегка наклонны и снабжены выдолбленными канавками, продолженными
по полу до зева клоаки.
     Около  очагов  валялись мешки  с  углем  самого обычного вида.  Такие
развозят угольщики на спинах ослов, крича: "Угля, угля..."
     На потолке торчали крючья с веревками,  цепями,  ошейниками, петлями.
На  стенах были развешаны в  раз  и  навсегда установленном порядке орудия
пыток  точно такие же,  которыми вчера чуть  ли  не  эти  палачи устрашали
подданных.  Во  всех  тюрьмах  орудия  правосудия были  одинаковы.  Набор,
установленный обычаем и законом, заказывался префектурой.
     Зрелище  застенка  разъярило толпу.  Ужас  и  гнев  породили желания,
которых только что не было.  Палачей тащили к пыточным ложам,  преодолевая
сопротивление,  выламывали руки,  ноги и, наконец, растягивали. В неумелых
руках добровольных исполнителей приговора клещи,  ножи,  спицы, крючья для
внутренностей наносили широкие, обильно кровоточащие раны.
     Сводились счеты. Мстили за брата, сына, отца, сестру, мать... С диким
торжеством  над  истязуемыми реяли  свежеобритые головы  сбежавших  рабов,
всклокоченные шевелюры  ремесленников,  седые  кудри  и  лысины  стариков.
Кто-то с выпученными глазами на перекошенном лице метался,  хватал за руки
мстителей и вопил:
     - Братья,  именем Христа милосердного!  Не  торопитесь!  Не  спешите!
Осторожней,  дабы не  так скоро они умерли.  Во  имя сладчайшей Приснодевы
Марии...
     В  глубине пыточного зала  черный зев  арки открыл проход к  нумерам.
Из-за  дверей,  сплошных  и  решетчатых,  слышался  разноголосый вой.  Это
узники,  потрясенные ревом  толпы  и  стонами  палачей,  не  понимая,  что
происходит, в ужасе встречали свой последний час.
     Больше не  у  кого  было спрашивать ключи.  Замки сбивались ломиками,
предназначенными для сокрушения костей. Меч палача послужил отмычкой.
     Ярость  сменилась  восторгом.   Свирепые  мучители  умилялись.  Руки,
измазанные кровью,  соперничали нежностью с материнскими.  Тех, кто не мог
идти, несли. Ноги скользили, проваливались в смрадные стоки, продолбленные
из  общих  нумеров  к   общей  клоаке,   где  людская  кровь  кощунственно
смешивалась с нечистотами.
     Никто не спрашивал, кто этот живой скелет с гнойными ранами от пыток:
невинный человек, оклеветанный вымогателями, молвивший неосторожное слово,
злосчастный  неплательщик  налогов.   Или  страшный  убийца,  не  щадивший
ребенка,  вор,  который не  брезговал сумой нищего.  Узники -  угнетенные.
Сейчас все были как братья.
     Пробившись  во   двор  тюрьмы  и   на  улицу,   спасители  показывали
освобожденных,  вознося их вверх,  как знамена,  чтобы все могли разделить
радость. И - познать живое свидетельство своей силы, ломающей даже тюрьмы.
     Кто-то  падал.  Нечаянно,  повинуясь своей силе,  подобной силе реки,
прорвавшей плотину, освобожденного давили не замечая.
     Раздались крики:
     - Месть судьям! Смерть судьям!
     Человек с  курчавой,  наполовину выбритой головой призывал,  потрясая
палаческим серпом:
     - Я знаю дом судьи!


     Крики,  топот,  удары в медные блюда усиливались.  Лихорадочно спеша,
испещренная  пятнами  дымных  факелов,  толпа  ворвалась  в  тихую  улицу.
Патрикианские дома,  в которых двери и ворота были не только заперты, но и
завалены изнутри,  чем  придется,  будто  сжались безгласные,  без  одного
огонька - страх тушил даже неугасимые лампады перед иконами.
     Патрикий Тацит  собрал  близких домочадцев,  кому  мог  доверить.  Из
тайника,  известного  только  главе  семьи,  его  жене  и  старшему  сыну,
извлекались  клинки  с   серебряными  рукоятками  в   ножнах,   отделанных