национальных  гвардейцев  с поднятыми  штыками,  медленно  текущим, неся ее,
среди  безмолвного сборища сотен  тысяч голов! Три желтых курьера, связанные
веревками, сидят наверху; Петион, Барнав, их величества с сестрой Елизаветой
и Детьми Франции сидят в берлине.
     Смущенная улыбка или облако  тоскливой  Досады появляются  на  широком,
флегматичном лице  Его  Величества,  который беспрестанно заявляет различным
официальным лицам то, что и без того очевидно: "Eh bien, me voila" (Ну,  вот
и я), и то, что менее  очевидно:  "Уверяю вас,  я  не  собирался  пересекать
границу",  и так далее - речи, естественные для  этого бедного коронованного
человека,  но  которых  приличие  требовало   бы  избежать.   Ее  Величество
безмолвствует,  взгляд ее полон печали  и презрения, естественных  для  этой
царственной  женщины. Так,  громыхая, ползет позорное королевское шествие по
многим   улицам,  среди   молча  глазеющего  народа,   похожее,   по  мнению
Мерсье32, на  какую-нибудь  процессию  Roi de Basoche  или же  на
процессию  короля  Криспена  с  его герцогами сапожного цеха и  королевскими
гербами кожевенного производства.  С той только разницей, что  эта процессия
не комична; о  нет, связанные курьеры и висящий над  нею приговор  делают ее
трагикомичной; она крайне фантастична, но  в то же время и плачевно реальна.
Это самое жалкое  flebile  ludibrium гаерской трагедии! Процессия  тащится с
весьма непредставительной  толпой  через многие улицы  в этот  пышный летний
вечер,  потом   заворачивает  и  наконец   скрывается  от  глаз  зрителей  в
Тюильрийском дворце, идя навстречу своему приговору,  медленной пытке, peine
forte et dure.
     Правда, чернь  захватывает трех связанных  веревками желтых  курьеров и
хочет убить  по  крайней  мере их. Но наше верховное Собрание, заседающее  в
этот великий  момент,  высылает на  помощь депутацию,  и  все успокаивается.
Барнав,  "весь  в  пыли", уже  там,  в  национальном  зале,  делает короткое
сдержанное  сообщение.  Действительно,  нужно сказать,  что  в течение всего
путешествия Барнав был очень деликатен, полон сочувствия и завоевал  доверие
королевы,  которой  благородный  инстинкт  всегда  подсказывал,  кому  можно
доверять. Совсем иначе  вел себя тяжеловесный  Петион, который, если  верить
г-же  Кампан,  ел  свой  завтрак,  бесцеремонно  наливая  в  стакан  вино  в
королевской  берлине,  выбрасывал  цыплячьи косточки  мимо  самого  носа  их
величеств и на слова короля: "Франция не может быть республикой" -  отвечал:
"Нет, она еще не созрела". Барнав отныне советник королевы, но только советы
теперь уже  бесполезны, и Ее  Величество  удивляет  г-жу  Кампан, высказывая
почти уважение к Барнаву и  говоря,  что  в  день  расплаты  и  королевского
триумфа Барнав не будет казнен33.
     В понедельник ночью король бежал, в субботу вечером  он возвращается, и
как много в течение одной короткой недели сделано им для королевской власти!
Гаерская  трагедия  скрылась  в Тюильрийском дворце  в  ожидании "тяжелого и
жестокого  наказания". Королевскую чету сторожат, связывают, принижают,  как
не принижали  ни одного короля. Ее сторожат даже в спальнях и самых интимных
апартаментах,  и она должна спать  с отворенными дверями; синий национальный
Аргус стоит на страже, устремив взор  на занавеси королевы; даже раз,  когда
ей  не  спится,  он  предлагает  посидеть  у  ее  изголовья,  и поболтать  с
нею34.

        "Глава девятая. МЕТКАЯ ПАЛЬБА"

     Ввиду всего этого  возникает в высшей степени настоятельный вопрос: что
же теперь делать с королем? Низложить его! - решительно отвечают Робеспьер и
немногие идущие напролом.  В самом деле, что  другое,  более разумное, можно
сделать с королем,  который  убегает, которого  нужно караулить  в самой его
спальне,  чтобы он оставался и управлял вами?  Если  бы Филипп Орлеанский не
был  caput  mortuumсвергайте короля; объявите его неприкосновенным, скажите, что он был увлечен
чарами enleve, восстановите его  власть, скольких бы  софизMOB и  измышлений
это  ни стоило! - горячо  кричат конституционные  роялисты всякого  сорта, а
равно и чистые роялисты, которые отвечают с подавляемой страхом злобой и еще
большей страстностью. То  же  самое говорят  даже  Барнав, оба  Ламета и  их
сторонники.  Они настаивают на этом  со  всей  силой  убеждения,  напуганные
неведомой бездной, на край которой они сами привели себя и в которую  готовы
теперь упасть.
     
     С помощью напряженных усилий и ухищрений принимается последнее решение,
и  оно  должно быть проведено сильной рукой, если не ясной логикой.  Жертвуя
всей своей с трудом приобретенной популярностью, этот знаменитый триумвират,
говорит  Тулонжон,   "снова   поднимает  трон,   который  он   так  старался
ниспровергнуть, что  равносильно  тому,  как  если  бы  кто-нибудь  поставил
пирамиду на ее вершину", чтобы она стояла так, пока ее поддерживают.
     Несчастная Франция, несчастная в  своем короле, королеве и конституции;
неизвестно даже, с чем несчастнее! В  чем же заключалась  задача нашей столь
славной  Французской  революции,  как  не   в  том,  чтобы,  когда  обман  и
заблуждение, долго убивавшие душу, начали убивать  и тело и дошли до предела
банкротства  и  истощения, великий народ  наконец поднялся и единогласно, во
имя Всевышнего, сказал: "Обмана больше не  будет"? Разве столько страданий и
кровавых ужасов, перенесенных и еще предстоящих в течение грядущих печальных
столетий,  не  составляют  тяжелой  цены,  которая уплачена  и  которую  еще
придется  уплачивать именно  за  это - за  окончательное  уничтожение обмана
среди людей?  А  теперь, о триумвират  Барнава,  неужели же  такое  страшное
напряжение должно разрешиться таким двойным экстрактом заблуждения и обмана,
даже обмана! Нет, господа члены популярного триумвирата, никогда! Но в конце
концов что же могут сделать бедные  популярные триумвираты и грешные высокие
сенаторы?  Они  могут,  если истина чересчур уж  страшна,  спрятать  голову,
словно  страусы, под защиту  первой  попавшейся иллюзии и так  дожидаться  a
posteriori.
     Читатели, видевшие, как в Ночь Шпор скакали весь Клермон и три епархии,
как  дилижансы  превращали всю Францию  в испуганного и страшного индийского
петуха, видевшие город Нант в одной рубашке, могут представить себе, сколько
усилий понадобилось,  чтобы уладить  такое дело. Робеспьер на  крайнем левом
фланге,  пожалуй, с Петионом  и  тощим стариком  Гупийем,  так  как  и самый
триумвират  распался,  кричат до  хрипоты,  но заглушаются  конституционными
воплями. А дебаты  и  рассуждения  целой нации, крики во всех газетах "за" и
"против",  раскатистый  голос  Дантона,  гиперионовы  стрелы  Камиля,  удары
непримиримого дикобраза Марата - подумать только обо всем этом!
     Как мы часто предсказывали, конституционалисты в массе  отпадают теперь
от Якобинского клуба и становятся фейянами: они угрожают клубу уничтожением,
после  того как почти  все пользующиеся весом  и почетом удалились  из него.