Недуг  охватил  также и  корпус  герцога Реджио,  соединившийся с  корпусом
герцога  Эльхингенского, и  даже дивизии герцога  Беллюнского, составлявшие
наш арьергард.

Перед  нами  расстилалась местность;  опустошенная  отставшими и  войсками,
которые  прошли  здесь раньше;  не  было никаких  складов, никакой  раздачи
пайков: при таких печальных условиях дезорганизация, являвшаяся результатом
дурных  примеров и  крайне  острой нужды,  захватывала даже  те  войска, на
которые император рассчитывал,  чтобы прикрыть отступление и реорганизовать
московскую армию.

Рота, организовавшаяся  из кавалерийских  офицеров с генералами  в качестве
командиров, также  рассеялась через несколько дней,  - до такой степени все
бедствовали и страдали от  голода. Тот, кому надо было кормить свою лошадь,
вынужден  был покидать  колонну, если  не хотел  потерять коня, так  как на
дороге  нельзя было  найти никакого  корма. После  Каменя из  рядов гвардии
также  отставало больше  людей, но  этот корпус, который,  конечно, немного
ворчал, хотя  и очень тихо, и  которому давали все, что  могли достать, все
еще был  замечательным по своей организованности,  мощи и военной выправке.
Эти старые  усачи расплывались в улыбку,  как только замечали императора, и
являвшийся на  ежедневное дежурство  гвардейский батальон был  всякий раз в
изумительном порядке.

Эти  замечания  о замечательной  выдержке  гвардии приводят  мне на  память
контраст   между  солдатами   московской   армии  и   солдатами  двинских
корпусов[239] , который можно было наблюдать в тот  момент, когда мы с ними
соединились. Наши  - худые, высохшие, черные,  как трубочисты, изнуренные -
казались  привидениями,   хотя  они  были  еще   достаточно  сильны,  чтобы
выдерживать переходы и проявлять воодушевление в бою. Казалось, что они еле
дышат.  Другие  - менее  утомленные,  пользующиеся  лучшим питанием,  менее
закопченные  в дыму  бивуачных костров  - представлялись нам  людьми другой
породы. Это были живые  существа, а мы были тенями. Еще более разителен был
контраст  между  нашими и  двинскими  лошадьми.  Артиллерия обоих  двинских
корпусов была  в великолепном  состоянии. У всех генералов  и офицеров были
хорошие верховые лошади и  экипажи, и они пользовались всеми теми радостями
жизни,  которые   можно  иметь  во  время   кампании.  В  Веселове  офицеры
императорского штаба, начиная с Дюрока и меня не раз делали визиты на кухню
герцога Реджио.  - до такой степени вся армия  независимо от чинов и рангов
была  измучена  лишениями. Но  во  время сражения  против молдавской  армии
истощенные солдаты московской армии не уступали в мужестве своим товарищам,
и можно еще раз  повторить то, что мы говорили каждый день, а именно, что у
наших солдат отваги было больше, чем сил.

При переезде в Камень  император еще раз говорил со мной о своей поездке во
Францию. Он  не видел  теперь препятствий, которые могли  бы помешать армии
дойти до  Вильно, где, по его мнению, ей  были обеспечены спасение и отдых.
Он  надеялся в ближайшие  два дня  встретить парижские эстафеты  и получить
сведения о войсках, которые  должны были прийти в Вильно раньше нас. Мы уже
почти  установили контакт  с  баварцами. Больше  всего императора  занимало
прибытие польских казаков, которые,  по его мнению, находились в нескольких
переходах  от нас.  Он по-прежнему  думал, что князь  Шварценберг двигается
вперед [240],  и  рассчитывал, что  это будет  полезной  диверсией, которая
облегчит  нам отступление  и  занятие зимних  квартир. Он,  конечно, ожидал
нападений со  стороны казаков, но считал, что  теперь это не имеет большого
значения, так  как наши  новые отставшие организовались в  сильные отряды с
командирами,  чтобы  давать  отпор казакам  и  держать  в страхе  крестьян.
Император  считал,   что  он   находится  вне  пределов   досягаемости  для
Витгенштейна и Кутузова, а  адмирал Чичагов может лишь идти за ними следом,
если  только  не  сделает  обхода, который  будет  стоить  ему двух  лишних
переходов.  Вечером император  получил сведения, что  Чичагов действительно
шел по той  же дороге, что и мы, а ночью пришли  донесения о том, что между
нашим  9-м корпусом,  шедшим в  арьергарде, и войсками  Чичагова происходил
довольно оживленный бой.

1 декабря ставка была в Стойках; такого скверного ночлега мы еще никогда не
имели. Мы  прозвали эту деревню Мизерово  (от французского слова "misere" -
нищета).  У императора  и  начальника штаба  были маленькие  ниши  в 7  - 8
квадратных футов каждая.

В другой  комнате набились все  остальные чины штаба. Холод  был такой, что
все  искали спасения  в  этой комнате,  переполненной так,  что  можно было
задохнуться;  лежать можно  было только  на боку,  так как больше  места не
было.  Было так тесно,  что если бросить  иголку, она  не упала бы  на пол.

Выходя из комнаты, кто-то в темноте наступил на ногу г-на де Боссе, который
ехал с  нами из Москвы в коляске и  жестоко страдал от подагры. Проснувшись
от  боли,  причиненной ему  этой  косолапостью,  несчастный закричал:  "Это
ужасно!  Это убийство!"  Те, кто  не спал,  расхохотались, и  смех разбудил
спящих, и вот в  конце концов и самые серьезные люди, в том числе и бедняга
больной, и самые легкомысленные громкими взрывами хохота одинаково уплатили
свою  дань этому  минутному  веселью. Я  рассказываю об  этой  сцене, чтобы
показать, до какой степени человек привыкает к самым прискорбным событиям и
становится почти  бесчувственным зрителем  величайших несчастий, а  в то же
время его развлекает самый ничтожный пустяк.

После  перехода через  Березину лица  у всех  просветлели; впервые  мысль о
Польше улыбалась  всем. Вильно  стало землей обетованной;  это была гавань,
укрытая от  всех бурь, -  конец всех бедствий. Все  прошлое казалось только
сном; перспектива  лучшего будущего  почти полностью заставила  забыть наши
бедствия.  Усталость, переживаемые  лишения, вид несчастных,  погибавших на
каждом шагу  от истощения, голода и  холода, - все это  мало действовало на
характер  французского   солдата,  веселого  и   беззаботного  по  природе.
Опасности делают людей эгоистами;  те, кто чувствовал себя хорошо, привыкли
к зрелищу гибели и скорби. Люди, сильные духом, сделались нечувствительны к
несчастьям и старались своим спокойствием закалить менее сильных. Страдали,
.несомненно,  много;  мы  были  свидетелями  ужасных  несчастий  и  великих
бедствий, но, проникнутые чувством самосохранения и воодушевленные чувством
национальной  гордости и  чести, люди  не отдавали  себе отчета  в размерах
бедствий.  Голова шла  кругом,  и человек  не мог,  или, вернее,  не хотел,