князю Экмюльскому. По прибытии  в Смоленск император велел навести справки,
не   осталось  ли   здесь   какого-нибудь  легко   раненного  офицера   или
какого-нибудь  более или  менее видного  человека из русских.  Нашли только
одного  русского офицера [127],  который прибыл  сюда, кажется,  в качестве
парламентера  и был  по  некоторым соображениям  задержан здесь.  Император
принял его  и после нескольких незначительных  замечаний спросил, состоится
ли сражение.  Он добавил, что  честь русских требует, чтобы  они не сдавали
свою страну без боя,  не померявшись с нами силами хотя бы раз; после этого
легко  будет заключить  мир -  подобно двум дуэлянтам,  которые примиряются
после  поединка.  Война,  сказал он,  является  чисто  политической. Он  не
сердится  на  императора Александра,  который,  в свою  очередь, не  должен
чувствовать  обиды  против него.  Затем  император сказал  офицеру, что  он
отправит его обратно с тем условием, чтобы он передал императору Александру
то, что  он ему только  что сказал, а именно,  что он хочет мира  и лишь от
императора  Александра зависело  объясниться до  того, как  война началась.
Офицер обязался передать эти  слова, но заметил, что не верит в возможность
мира до тех пор, пока французы остаются в России.

Поручив  Неаполитанскому королю  преследование русских,  император подчинил
ему  князя Экмюльского  и дал  ему специальное указание  непрерывно теснить
врага, чтобы  не дать  ему времени собрать  свои силы для боя,  так как его
цель -  отбросить врага подальше, дабы  предоставить отдых армии. На всякий
случай  император приказал  мне приготовить  сменных лошадей, чтобы  он Мог
тотчас же  выехать к  авангарду, если случится  что-нибудь важное. Согласно
инструкциям,  полученным Неаполитанским  королем, князь Экмюльский  был ему
подчинен;  но  инструкции, данные  князю  Экмюльскому,  обязывали его  лишь
поддерживать короля в случае надобности, ничем не рисковать и не завязывать
генерального сражения, то есть за исключением поддержки в случае надобности
инструкции  делали князя  Экмюльского самостоятельным. Император  на словах
дал ему  такие же  указания и объяснил,  в чем заключается  его цель. Кроме
того,  он назавтра  же, а  потом и на  следующий день  писал в том  же духе
маршалу, требуя от него  сведений о происходящем, добавляя, что он не хочет
полагаться  на  донесения   Неаполитанского  короля,  который  легко  может
увлечься,  тогда  как  он, император,  не  хочет  ввязываться во  что-либо.

Русская  армия двигалась  в порядке  и без  большой поспешности,  как люди,
которые ничего  не хотят упустить  и в случае надобности  могли бы защищать
свою  территорию. Из того,  что их  движение совершалось в  порядке, король
сделал вывод,  что они  намерены дать сражение.  Ему пришло даже  в голову,
неизвестно почему, что Барклай  занял позицию за Ужей и возводит укрепления
под Дорогобужем, чтобы дать сражение.

Это сражение  было предметом желаний императора на  тот случай, если бы ему
пришлось продвигаться дальше вперед,  и, если бы мы выиграли его, оно могло
бы  обеспечить армии длительный  отдых и  зимние квартиры, не  вынуждая нас
заходить слишком далеко. Наше  численное превосходство и привычка к успехам
могли позволить нам надеяться на торжество. Неаполитанский король доложил о
своих  мечтах и  надеждах  императору. Я  называю это  мечтами  потому, что
русские  не  в  состоянии  были дать  сражение,  так  как подкрепление  под
командой Милорадовича еще не прибыло к ним[128].

Надежды  эти  были слишком  соблазнительны  и слишком  сходились с  планами
императора, чтобы не увлечь его. Он спешно покинул Смоленск [129]. Гвардия,
заранее  двинутая вперед  эшелонами, чтобы  в случае  надобности поддержать
короля, получила приказ ускорить свое движение, и, таким образом, император
снова пустился  в авантюры - до  известной степени против собственной воли.
Он прибыл в Дорогобуж 25-го и оставался там 26-го.

Перчатка  снова была  брошена,  а император  был не  из тех  людей, которые
отступают.  Вид войск и  все эти  воинственные маневры кружили  ему голову.
Мудрые размышления, которым он  предавался в Смоленске, уступали свое место
обаянию  славы, когда он  попадал в  эту обстановку. "Враг  будет настигнут
завтра  же, -  говорил  он теперь.  - Его  теснят.  Он не  может  все время
ускользать,  если  учесть темпы  преследования.  На  настоящий отдых  можно
рассчитывать  только  после  сражения.   Без  этого  пас  все  время  будут
беспокоить". Словом, в пользу  движения вперед он находил теперь столько же
разумных  доводов,  сколько  48  часов  тому  назад в  пользу  того,  чтобы
оставаться в Смоленске; мы все еще гнались за славой или, вернее, за роком,
который  упорно  мешал   императору  следовать  своим  собственным  здравым
намерениям  и  мудрым планам.  Все  эти  факты, которые  я  узнал от  князя
Невшательского,   были    потом   подтверждены   мне   князем   Экмюльским.

Император был,  однако, в эти дни скучен;  ему надоела война, конца которой
он  не видел.  Он жаловался  на поляков.  С самого  начала кампании  он дал
понять князю Понятовскому, что  недоволен им за то, что князь просил у него
помощи  и жалованья  для  своих солдат.  Корпус Понятовского  давно  уже не
получал жалованья и испытывал  много лишений. Точно так же император каждый
день  жаловался, что в  Варшаве ничего  не делают. Литва  держится холодно,
рекрутские наборы  не удаются и от него требуют  денег, как будто поляки не
должны  приносить никаких  жертв  для восстановления  своей родины.  В этот
период   резкого  недовольства   польскими  делами  он,   не  ограничиваясь
собственными сетованиями перед своими  министром и послом, велел 22 августа
князю  Невшательскому написать Биньону [130],  с которым князь  находился в
переписке: "В результате всего этого правительство делает мало; организация
не двигается вперед, администрация обладает скудными ресурсами, и, наконец,
страна дает мало".

Сообщение об  успехе, который одержал над  русскими князь Шварценберг[131],
оживило надежды императора.

-  Это  дает, -  сказал  он,  - жизнь  союзу.  Эхо этой  пушки прозвучит  в
Петербурге, в  тронном зале моего брата  Александра. Это хороший пример для
пруссаков. В них проснется, быть может, дух чести.

Он спросил меня, хорошо  ли известен князь Шварценберг в Петербурге, связан
ли  он с  горячими  головами петербургского  двора. Он  приказал немедленно
выдать  ему вторично  сумму  в 500  тысяч  франков на  секретные расходы  и
поручил князю Невшательскому послать чек на эту сумму.

24-го  император приказал  просить  в Вене  о почетных  наградах  для этого