корону вашего друга Александра.

И  действительно, вскоре  император  возложил это  поручение на  Лористона.

Лористон  выехал  в русскую  главную  квартиру  4 или  5  октября, был  там
прекрасно принят и получил  обещание, что привезенное им письмо [183] будет
переслано императору Александру.

Хотя  Кутузов  отказался пропустить  его  в Петербург,  но, по  впечатлению
Лористона, все желали положить конец этой борьбе, которая изнурила русских,
по-видимому, еще  более, чем  нас. Говорили, что вскоре  получится ответ из
Петербурга, и император был в восторге, так как он возлагал свои надежды па
приостановку  военных  действий,  во  время  которой можно  было  бы  вести
переговоры.  Он  считал, что  останется  лишь,  как это  бывало в  подобных
случаях,   наметить   демаркационную  линию   для   противников  на   время
переговоров.

Как говорили  мне князь Невшательский и  Дюрок, император объяснял молчание
императора  Александра по  поводу предложений,  посланных ему из  Смоленска
[184] и  из Москвы, только лишь тем, что  русские после отъезда Балашева из
Вильно убеждены,  мол, что он не пойдет ни  на какое соглашение, которое не
было  бы  в известной  мере  построено на  принципе восстановления  Польши.
Однако он  начинал допускать, что события  и пожары могли вскружить русским
голову и  что пожар Москвы вызвал среди  них воодушевление, по крайней мере
на некоторое время. Он  стал даже сомневаться, что они пожелают принять его
уполномоченного,  и  в  ночь  перед отъездом  Лористона  приказал  написать
Неаполитанскому королю,  чтобы он  сообщил русским, что  император посылает
одного из своих генерал-адъютантов,  и заранее точно осведомился, примут ли
его.  В  глубине  души   он  по-прежнему  лелеял  надежду,  что  переговоры
состоятся; по крайней мере  так он говорил, и можно было ему верить, ибо он
оставался в  Москве, несмотря на то что до сих  пор не было получено ответа
ни на  одно из  его предложений, а  между тем, и время,  истекшее после его
первых шагов  в этом  направлении, и голос рассудка  воочию доказывали, что
Александр  не хочет  вступать в  переговоры. А  он упорно собирался  все же
предпринимать новые шаги.

Император  чувствовал,  как и  все  остальные, что  его повторные  послания
разоблачают  затруднительность его  положения  и лишь  укрепляют враждебные
планы неприятеля. И, однако, он отправлял новые послания. Какая слепая вера
в  свою звезду  и,  можно сказать,  в ослепление  или  слабость противников
должна  была   быть  у  этого  столь   здравого  и  расчетливого  политика!

Неаполитанский  король, который,  несмотря  на запрещение,  продолжал вести
переговоры,  по-прежнему доносил,  что  казаки не  хотят больше  воевать, а
русская армия желает мира и считает, что она находится в достаточно хорошем
положении, чтобы заключить выгодный мир, так как к ней пришли подкрепления;
Кутузов и все генералы  писали об этом императору Александру и убеждали его
выслушать наши предложения.

Эти рассказы слишком соответствовали желаниям императора Наполеона и потому
давали пищу  надеждам, которые погубили его.  Русские офицеры действительно
занимали короля подобными  сказками. Казаки, научившись распознавать короля
по пышному костюму и  различать его в рядах стрелков как самого храброго из
бойцов,   обычно  переставали   стрелять  по   тому  направлению,   где  он
показывался.  А  офицеры  приезжали,  чтобы  говорить  ему  комплименты,  и
по-прежнему  уверяли, что,  восторгаясь  его отвагой,  они дали  себе слово
никогда не  стрелять в него,  но постараться захватить в  плен. Как-то раз,
однако,  один  казак, по-видимому,  плохо  посвященный в  тайны этой  новой
политики аванпостов,  выстрелил в  короля из пистолета почти  в упор, когда
его величество, рассчитывая на  состоявшийся уговор, прогуливался, с кем-то
беседуя. К  счастью, пуля его не задела.  Казачьи офицеры тотчас же явились
принести  ему извинения  и заверить,  что недобросовестный  противник будет
наказан. Этот  случай принес пользу. Король  стал менее доверчивым и отныне
меньше верил в мирные намерения этих господ.

То,  что я теперь  расскажу, было  подтверждено мне князем  Невшательским и
герцогом  Фриульским и  доказывает,  что император,  которого удерживали  в
Москве надежды  на мир, не  обманывался насчет своего положения,  хотя он и
старался  внушить иллюзии  многим  лицам, в  том числе  и мне.  Он, правда,
говорил нам, что "позиции  в Москве с ее развалинами и сохранившимися в ней
запасами  предпочтительнее  всяких  других  позиций  в  России;  мир  можно
заключить только в Москве; погода превосходна, насчет климата мы ошибались,
и осень  в Москве еще лучше,  чем в Фонтенбло". Но  с первых же дней своего
прибытия в  Москву в разговорах с  людьми, которые в это  время имели честь
пользоваться его особым доверием, он говорил, что "Москва - плохая позиция,
и  надо   оставаться  здесь  лишь  в   течение  времени,  необходимого  для
переформирования войск;  австрийцы и  пруссаки - наши  союзники, на которых
возложена задача  защищать наши  тылы, - сделаются  самыми опасными врагами
при малейших наших неудачах".

Хотя  он ясно  оценивал положение, но  был так  увлечен и до  такой степени
любил  тешиться   собственными  иллюзиями  и   надеждами,  что  по-прежнему
убаюкивал  себя ожиданием  ответа от  императора Александра или  по крайней
мере ожиданием  переговоров с  Кутузовым о перемирии, которые  привели бы к
соглашению  также   и  по  другим  вопросам.   Можно  сказать,  что  именно
затруднительность положения  мешала ему видеть  опасности, хотя последующие
события помогли  ему открыть  глаза и побудили  пойти навстречу опасностям,
которые ему угрожали.

В самом  деле, князь Невшательский  получил в те дни  от князя Шварценберга
вместе с  донесением записку, которая заставила  его призадуматься, а когда
он  показал ее  Дарю, Дюроку  и мне,  она поразила  нас не менее,  чем его.

Всем  известные   лояльность  и  благородные   чувства  князя  Шварценберга
придавали   большое   значение   полученному   от   него   сообщению.   Вот
приблизительный смысл этого  сообщения: "Положение и сейчас затруднительно,
но может сделаться еще более серьезным; впрочем, каковы бы ни были события,
князь Шварценберг заверяет князя Невшательского, что он может полагаться на
его  личные чувства  и на  то, что  он всегда  высоко ценил и  будет ценить
всякие отношения  с ним".  Император, разговаривая с Бертье  по поводу этой