подвергаться  нападениям  [168] ,  а  эстафеты стали  запаздывать. Одна  из
эстафет была перехвачена; то же случилось с двумя ящиками писем из армии во
Францию.

Видя, что осень приближается  к концу, а никаких приготовлений к отъезду не
делается, я  в конце концов тоже  стал сомневаться в добровольной эвакуации
Москвы. Мне казалось невозможным, чтобы император мог думать об отступлении
во время  морозов, тем  паче что не было  принято никаких предосторожностей
для того,  чтобы уберечь  людей от холода,  а также для  того, чтобы лошади
могли передвигаться по льду, хотя можно было составить себе представление о
зиме в России на  основании опыта зимы в Остероде и в Польше[169]. Впрочем,
воспоминание  об этой  зиме могло  дать также  и представление  об упорстве
императора.

Каждый день  мы находили скрытые склады и  погреба, в которых были спрятаны
материи, одеяла,  меха, и каждый покупал  все, что ему казалось необходимым
на  зиму.  Те,  кто  проявил  эту предусмотрительность,  обязаны  ей  своим
спасением.

Я выплатил  жалованье всем служащим моего  ведомства и распорядился подбить
шинели мехом или по  крайней мере поставить меховые воротники всем, кому не
удалось раздобыть достаточно меха  на подкладку. Я приказал также запастись
меховыми  перчатками и  шапками. Мне  удалось спасти находившихся  под моим
начальством  честных  и  храбрых  слуг  императора  именно  благодаря  этой
предусмотрительности,  проявленной  в  первый  же момент,  когда  было  еще
достаточно  легко  достать  меха, а  также  благодаря  стараниям и  энергии
начальника  обоза Жи,  который был  со мной  в Петербурге и  познакомился с
русским климатом.

Когда мы вступили в Москву, я организовал многочисленные мастерские с целью
увеличить транспортные  средства для  перевозки сухарей и  сена. Я приказал
изготовить  в  кузницах побольше  подков  на  шипах. Словом,  я принял  все
необходимые меры  предосторожности, чтобы  не попасть в  трудное положение,
если мы  будем передвигаться зимой, и  я был рад, что  благодаря этим мерам
обозы  и  больные  из  моего  ведомства  благополучно  доехали  до  Вильно.

Немедленно  по  возвращении  в   Москву  император  отдал  распоряжение  об
устройстве  парадов в  Кремле; была  устроена хлебопекарня;  шла энергичная
работа  по  постройке  многочисленных  кухонь. Стремительно  развертывались
оборонительные  работы;  часть   корпуса  князя  Экмюльского  разместили  в
казармах  в  самом городе.  Была  произведена тщательная  уборка овощей,  в
частности капусты,  на огромных огородах вокруг  города. В районе двух-трех
лье  от города убрали  также картофель  и сено, сложенное  в многочисленных
стогах;  транспорт  был непрерывно  занят  перевозкой  этих продуктов.  Для
снабжения императорского двора я отобрал людей, которые должны были пустить
в ход мельницу; она  давала нам муку, начинавшую уже становиться редкостью.
Я приказал также заготовить большой запас сухарей и соорудить сани. Словом,
я приготовлял все необходимое как на тот случай, если наше пребывание здесь
затянется, так  и на случай отступления.  Воинские отряды обходили сельские
местности, чтобы  раздобыть скот,  который, как и  мука, становился большой
редкостью. Удалось организовать регулярную раздачу пайков.

Госпитали были  организованы довольно  хорошо; в одной  из боковых построек
Кремля я  устроил госпиталь  для императорского двора.  Там был безупречный
уход за  людьми. Надо воздать должное  гг. Лерминье, Жуану и  Рибу[170]: их
заботливость  и  редкостная  самоотверженность  спасли  многих  несчастных,
ослабевших после  перенесенных ими чрезмерных лишений  и заболевших нервной
лихорадкой.

Пока   предварительные  запросы,   направленные  через  Тутолмина,   шли  в
Петербург,  где в  них  не усматривали  ничего, кроме  доказательства наших
затруднений, о  которых там уже подозревали,  император Наполеон, как я уже
говорил,  занимался своей  обычной деятельностью:  реорганизовывал корпуса,
устраивал  госпитали и обеспечивал  снабжение, в  том числе и  снабжение на
зиму. Ночь была для него вторым днем. Все его помыслы были посвящены Парижу
и   Франции.  Эстафеты   отправлялись   туда  полные   разных  декретов   и
распоряжений, датированных Москвой.

Война в Испании также  поглощала его внимание[171]. Все те вопросы, которые
были отодвинуты на задний план трудностями нашего похода, подготовкой войны
и  ведением ее  в тяжелых условиях,  вскоре снова  стали в порядок  дня, но
заботы об  Испании не отвлекали императора  от того огромного дела, которое
занимало и удерживало его в Москве.

Привыкнув диктовать  мир тотчас же по  прибытии во дворец государя, столицу
которого он завоевывал, император  был удивлен молчанием, которое хранил на
сей раз его противник. Чем больше это молчание показывало ему, что нынешний
противник и его нация  полны воодушевления и отчаянной решимости, тем более
он. убеждал себя, что  мир можно заключить только в Москве. Его умеренность
должна была  примирить все; он снял  с себя всякие обвинения  в поджоге; он
даже сделал  все, чтобы  остановить это бедствие.  Он "не видит  поэтому, -
говорил он,  - никакого особого повода  к враждебности, которая помешала бы
прийти к соглашению. Поскольку  мы вошли в древнюю столицу России, оставить
ее,  не подписав  предварительного мира,  это значило бы  создать видимость
политического поражения, каковы бы  ни были военные преимущества какой-либо
другой  позиции.  Европа,  -  продолжал император,  -  смотрит  на него,  и
положение, которое  обеспечивает нам  успех весною, она  в настоящий момент
расценивала  бы  все же  как  неудачу,  а это  могло  бы  повлечь за  собой
серьезные последствия".

Он торопился  поэтому покончить с делом,  не отправляясь на поиски позиции,
более близкой  к нашим флангам и грозной для  противника, но могущей лишь в
отдаленном  будущем принудить его  к миру,  о котором мечтал  император; он
пошел бы  сейчас на самые  легкие условия, лишь бы  они немедленно положили
конец борьбе; и он говорил об этом как для того, чтобы создать определенное
настроение в армии, так  и для того, чтобы дать неприятелю почувствовать те
опасности, которым тот может  подвергнуться. Он все время повторял, что его
позиция в  Москве была весьма тревожной и  даже угрожающей для России, если
учесть  те  последствия,  к  которым  могла бы  привести  малейшая  неудача
Кутузова, и  те меры, которые  он сам мог принять,  чтобы воздействовать на