Сценарий поповский был  крут.  Но  и  мирские актеры тоже были друзьями
Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.
     Вот  крестный ход  всея Руси  движется  к  монастырю.  Под  крестами  и
хоругвями  несут  икону   Владимирской  богоматери,  будто  бы  прекратившей
татарское иго. На полную мощность работают все  колокольни,  москвичей везде
черным-черно, как ворон при казни вампира.
     Тут  из  монастыря выходит  встречный  крестный  ход  с  иконой  своей,
Смоленской,  богоматери. За иконой виднеется Годунов. Вот он выходит вперед,
подходит к встречной богоматери и, обращаясь к ней, поет, как бы  не замечая
смертной массовки:
     "О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный  свой
образ  воздвигла  с  честными  крестами  и  со  множеством  других  образов?
Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!".
     Богородице прокатиться  на руках дьячков было  не в подвиг,  так  она и
промолчала.   Тогда  Годунов  стал  валяться   и  "омочать"  землю  слезами.
Послышалось подвывание  из  самых дешевых зрительских рядов. Годунов  встал,
перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно
спросил  его, что ж ты, отче,  бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со
своим куплетом:
     "Не я этот подвиг сотворил, то пречистая  богородица с своим предвечным
младенцем  и великими чудотворцами возлюбила  тебя, изволила прийти и святую
волю сына своего на тебе исполнить.
     Устыдись пришествия ее, повинись воле божией и ослушанием не  наведи на
себя праведного гнева Господня!
     Нам трудно даже  вообразить, какой кайф, какой  экстаз  испытывал в эти
минуты Годунов! Вот  собрались  все  наличные богоматери, вытащили ради него
своих неодетых предвечных  младенцев на  февральский холодок. Вот лежит весь
русский народ. Вот трясут  бородами и оглашают окрестности трагедийным хором
парнокопытные певчие. А ты стоишь себе и  ломаешься, и держишь паузу. Сейчас
сквозь  мутные небеса выстрелит тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на
темя.  Каждый  дурак сразу  поймет,  что  это  указание  свыше,  куда девать
пустопорожнюю  Шапку Мономаха. Вот точно  так на голову  Цезаря когда-то при
свидетелях сел орел!
     Но тучи только сгущались, орел  никак  не мог спикировать,  зато вороны
астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но
по  этой метке  Шапку Мономаха не выдают.  Так бы  на  нее  претендовала  уж
половина  москвичей.  Годунов расплакался и молча удалился  в монастырь. Иов
пошел  замаливать  грехи  Бориса:  ну,  в  самом  деле!  --  нельзя  же  так
переигрывать!
     Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду
монастыря.  В  келье в  несколько голосов  стали  уговаривать  царицу,  чтоб
уговаривала брата.  По  сигналу  из  окна народ во дворе гупнул на  колени и
взревел то  же  самое.  Царица долго  "была в  недоумении".  Она  как  бы не
врубалась, чего  это столько мужчин покусилось на  ее ново-девичий покой? Но
потом опомнилась и отвечала:
     "Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев,
     ради  воздвигнутия  чудотворных  образов, ради  вашего подвига, многого
вопля, рыдательного гласа и неутешного стенания
     даю вам своего единокровного брата, да будет вам государем царем".
     Страшно представить, что бы случилось, если б  Ирка не "дала"! Во дворе
произошел бы групповой инфаркт гробов на сто,  попы  все  расстриглись бы  в
казаки-разбойники, богоматери и  апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в
щепу,  при  свете  которой  наш  Писец  в чумном одиночестве начал бы писать
Повесть Безвременных Лет...
     Но, слава Богу, -- дала!
     Зачем  было  Годунову  затевать  этот  гнусный фарс? А  затем,  что  он
необходим  был как  продолжение  не  менее  гнусного  пролога  с  дворцовыми
интригами,  многолетним  унижением сестры под дебилом,  убийством  мальчика,
многими  казнями  и истязаниями,  грязной поповской возней, оскорблявшей  ту
последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.
     Итак, с третьего раза Годунов согласился. Привожу  дальнейшие разговоры
подробно,  чтобы  читатель  мог в  полной  мере  насладиться  фантастическим
лицемерием, вложенным  в каждую фразу, в каждое слово, в каждую глицериновую
слезу. Учитесь! -- так работают профессионалы!
     Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):
     "Это  ли угодно твоему человеколюбию,  владыко!  И тебе,  моей  великой
государыне,  что такое великое бремя  на меня возложила,  и предаешь меня на
такой превысочайший царский престол,  о  котором и на разуме у меня не было?
Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня  того никогда не
было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо
твое видеть".
     Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):
     "Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия,
повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем".
     Годунов (потупившись):
     "Буди святая твоя воля, Господи..."
     Тут все  остальные во главе  с  патриархом  упали  на  пол,  возгласили
радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали  москвичей и повалили в церковь
благословить нового царя.
     Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании.
А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам,
постоянное  лжесвидетельство  от имени  святого  духа?  Впрочем,  есть  одно
объяснение.  В  Бога  верили,  но  желание  власти,  алчность,  криминальные
ухватки, духовное разложение были так сильны, что застилали кровавой пеленой
и страх Божий, и неизбежность адских мук, и скорое проклятие мирское. Было и
оправдание: все так  делали от  сотворения мира,  от рождества Христова,  от
воздвижения Руси. А тут был полдень 21 февраля 1598 года...
     Примечание автора. Когда в первых числах марта 1998 года (в 20-х числах
февраля  по  старому  стилю) кто-то  стал толкать  меня под  ребро, побуждая
писать  эту книгу, я  еще не понимал,  что это как  раз  исполнилось 400 лет
первой гибели нашей Империи.
     Империя  погибла не  от  перебоев  с валютой  и продовольствием, не  от
потопа  или пожара,  не  от  набега  крымских  курортников. Она  погибла  от
крушения стержня. В тот раз дежурным стержнем была династия Рюриковичей.  Ее
гибель свершилась не в час смерти  безумного царя, а в тот миг, когда ударил
колокол  над   Новодевичьим  кладбищем,   и  царем   был  назван  совершенно
посторонний   гражданин,   когда   умерла  зыбкая   надежда   на   воцарение
какого-нибудь  подпольного  рюриковича.  Этот  великий  юбилей,   ничем   не
отмеченный  в  государственных  кругах,  никак не помянутый  в  газетах и на
телевидении,  тщетно искал выхода, бился святым духом в слякотные московские