пристрастились люди к опасному развлечению, так уж и кончать?
     Михайла Молчанов, удавивший  Федора Годунова,  бежал  на  Запад  и стал
божиться, что  царь Дмитрий  жив.  Убили  кого-то другого и выставили  --  в
маске! -- на обозрение. Кто ж верит маске!
     Тут перебежал за границу и князь Григорий Шаховской. Он стянул во время
переворота большую цареву печать и теперь  страсть как хотел  ею чего-нибудь
припечатать.  Шаховской,  конечно,  тоже  уверял, что  Дмитрий  жив, и  звал
Молчанова  на главную роль. Но Молчанов  сам играть царя опасался. Он только
подогревал  Марину   к  распространению  слухов,   что  она  не   вдова,   а
царица-мужнина-жена, и  искал  подходящего  парня.  Вдвоем  с Шаховским  они
отыскали Ваньку Болотникова...
     В  школе мы  проходили  революционную борьбу  трудового  народа  против
помещиков  и капиталистов.  Образы  народных героев-революционеров  один  за
другим вставали перед  нами в гордом ореоле славы  и мученичества. Но на всю
нашу большую страну героев не  хватало. Историки-революционеры подбирали то,
что плохо  лежит, и  перекрашивали  это  в  подходящий цвет.  Поэтому Ванька
Болотников  никак  у нас  не связан с  именем Лжедмитрия  Второго. Он у  нас
благополучно числится в категории "вождь крестьянского восстания".
     Истинная история Болотникова такова. Он был холопом князя Телятевского.
Но любовь к  свободе  приобрел не  в ненавистном  крепостном отечестве,  а в
вольнодумной Европе. Еще мальчишкой попал Ванька в плен к туркам,  горбил на
галере по гомеровским местам, бежал, оказался в Венеции.
     Чувствуете перепад температур? Только что ты тянул многопудовое весло и
покрывался  от солнца  плетью  надсмотрщика,  а вот  ты уже  на гондоле  под
мандолину осматриваешь балконных обитательниц  града  святого Марка. Как тут
не подвинуться рассудком?
     И, стойкий к соблазнам цивилизации, Иван сделал непростительную ошибку:
стал тосковать по родине.  И пошел на Русь крепостную  через Польшу панскую.
Там  его и повязали.  Но вот же,  Бог опять пометил  шельму: поставили  Ваню
перед Молчановым. Осмотрел Михайло  парня  -- то, что надо!  Как  раз нужная
смесь русского молодецкого нахальства и поверхностного интуризма. Стали  меж
собой считать Ивана за Григория, вернее, за Дмитрия.
     Интрига приобрела лихой разворот: новый претендент не  отвергал первого
Самозванца, он хотел быть им. Раньше самозванские легенды выглядели так:
     -- Дмитрий не убит в Угличе, я -- Дмитрий.
     Или: "Наследник Петя, сын Ирины, жив, это -- я!"
     Теперь  получалось сложнее:  царевич  Дмитрий  не  убит  в Угличе,  его
подменили другой  жертвой;  потом Дмитрий воцарился; потом его  не  убили  в
Москве, опять подменили трупом в маске; а настоящий царь все еще жив, и это,
как вы догадались, -- я!
     Болотникова  не  спешили   объявлять   царем.  Молчанов  послал  его  к
Шаховскому  в  войско  с  письмом, в  котором  Болотников  назывался  личным
посланником Дмитрия Иоанновича.
     Здесь в  заговор вплетается тонкая виртуальная  нота, достойная скрипки
Маккиавелли: оказывается, царя-самозванца в  наличии иметь  не  обязательно!
Главное, уверенно о нем говорить. Вот на Гришку  показывали, что он  царь, и
все верили. А видели его десятки, ну сотни. А "узнали" --  и  вовсе единицы.
Но  убили  они Гришку -- конкретно. Так что ж  мы будем ради этих единиц шею
подставлять?!
     Итак, на  вопрос, где истинный  царь? --  шайка  Молчанова и Шаховского
уверенно заявляла, что Дмитрий жил, Дмитрий жив, Дмитрий будет жить! И Писец
писал об этом  очередной "собственноручный"  царский указ. А Шаховской ляпал
на него подлинную цареву печать. А Ванька эти указы читал в войске. При этом
Шаховской делал  хитрое лицо: вот вы, лопухи,  думаете, это Ванька, посланец
царский? --  ну, ну, как  бы  вам, холопы, не  обознаться!  Народ растерянно
кланялся Болотникову в ножки.
     Шуйский в  Москве совсем запсиховал. Бояре его не  почитали: каждый был
не хуже и тоже  хотел в цари. На Шуйского обрушилась метель подметных писем,
чтобы он валил с трона, ужо  идет  на  него  батюшка Дмитрий Иваныч. Шуйский
перехватал всех Писцов  и прочих грамотных  и устроил  всероссийский конкурс
чистописания,  переходящий в  повальную графологическую  экспертизу. Поймать
писателя не удалось, все Писцы старательно заваливали буквы вбок.
     Тем временем Ванька разбил  вчетверо большее войско Трубецкого. Воеводы
царские бежали. Брошенное войско тоже стало разбегаться по домам. Тогда весь
Юг --  до Тулы  --  восстал под водительством мелких атаманчиков, собиравших
пирамиду  под  Болотникова. Все видели  в  Иване царя или его воплощение для
повседневных  дел.  Вся Россия  бунтовала. От  Астрахани до  Смоленска народ
продолжал  хотеть Лжедмитрия. Никто  будто бы  и не заметил его 15-саженного
полета.
     Народный вождь  Болотников  подошел к  Москве, стал  лагерем.  Тут  его
подвели  венецианские воспоминания. Стал он раньше времени посылать в Москву
письма к  народу, чтоб резали бояр да дворян. Половина войска Болотникова --
рязанская армия под  командой боярина Захара Ляпунова -- тотчас перебежала к
Шуйскому. Подыхать по социальному признаку никому не хотелось -- даже во имя
пролетарской революции.
     Дело Болотникова  пошло насмарку. Сам он царем сказаться не посмел, тут
же из Польши пришли сведения, что "царь" находится там, и тогда все мещане и
кулацкая верхушка крестьянства стали на защиту  Шуйского. Не самого  Василия
Ивановича, конечно, но его престола.
     Василий из кожи лез, чтобы понравиться народу. Сначала он перезахоронил
настоящего  царевича  Дмитрия: лично  встретил  гроб  из  Углича,  подставил
царское плечо  и нес  сей  тяжкий  крест через всю Москву  до Архангельского
собора. Потом он  разрешил перезахоронить Годуновых  в Троице, потом вытащил
из  ссылки  первого патриарха  Иова  и  организовал действо  прощения  двумя
патриархами грешного народа.
     20  февраля  было  согнано  в  Кремль  немало  приличного  народу.  Оба
патриарха красовались в  Успенском соборе и ждали покаяния. Из  толпы  вышли
некие "гости"  и подали  Иову  грамоту,  которую  тут же  зачитал  с  амвона
специальный дьяк-декламатор. Народ вторил великим и неутешным воплем:
     "О пастырь  предобрый! Прости нас, словесных овец бывшего твоего стада:
ты  всегда хотел,  чтобы мы  паслись на злаконосных  полях словесного твоего
любомудрия  и  напоялись  от  сладкого  источника  книгородных  божественных
догматов, ты крепко берег нас от похищения  лукавым змеем и пагубным волком;
но мы, окаянные, отбежали от тебя, предивного пастуха, и заблудились в дебре
греховной, и сами  себя дали в снедь злолютому зверю, всегда готовому губить
наши души..."
     "Предивный  пастух"  слушал этот бред  и  беспокоился о себе: как бы не
встал от радости змеиный чешуйчатый хвост с кованым серебряным наконечником,
да не задрал край ризы, а  там бы не  стали  явны словесным  овцам когтистые
волчьи лапы.