казачьим палаткам и умоляла воров постоять за честь истинного государя.
     Хотя Лжедмитрий  Второй, в отличие от Первого,  лупил Марину  часто,  а
любил редко, она все-таки не прекращала интригу.
     Лжедмитрий вынырнул в Калуге  и  стал резко выступать  против Польши. К
поумневшему царю устремились те, кому при поляках ничего  не светило. Марина
тоже бежала  из  Тушина. Она  ускакала ночью, верхом,  в  гусарском  платье.
Остающимся  она  написала  пространное  послание.  В  этой гусарской балладе
Марина  объявляла  о своем  долге  сопровождать мужа. На  самом  деле Марина
оказалась у  Сапеги,  она больше  надеялась на  королевские войска,  чем  на
донских казачков  Самозванца.  Однако ей  не понравилось  уныние, царившее в
польских  войсках:  как-то Марине пришлось  даже  личным примером  поднимать
солдат в атаку. Тогда она снова переоделась и ускакала в Калугу к мужу.
     В  первых числах  марта  1610 года  тушинский табор  был  оставлен  его
обитателями и загорелся. Теперь в противостоянии реально участвовали  только
русские Шуйского и поляки Сигизмунда.
     12  марта в Москву вошли  войска  Делагарди и Скопина-Шуйского. Наивный
народ приветствовал молодого князя царским  титулом. Бездетному царю Василию
это было  не  обидно: племянник устраивал его  в роли  наследника.  Но  брат
Шуйского  Дмитрий  заволновался.  Вскоре  на крестинах  у Ивана  Михайловича
Воротынского  Скопин неосторожно выпил вина, поднесенного  женой Дмитрия. То
ли это был  прокисший от старости рейнский ид Михайлы Воротынского,  то ли в
чашу намешали чего особого,  но  у Скопина пошла  носом кровь, и  через пару
недель он  скончался.  Россия потеряла храброго полководца. И тут оказалось,
что Скопина -- последнего  приличного Рюриковича -- народ и  вправду хотел в
цари.  По  смерти героя Василий  Иванович обнаружил вокруг душную  могильную
пустоту.
     Начался  разброд.  Боярин  Ляпунов  взвыл  против  царя.  Он  и  раньше
уговаривал Скопина выгнать Шуйского, а теперь прямо пошел с Голицыным ловить
царя по кремлевским палатам. Царь  перепрятался. Ляпунов  разослал  мятежные
грамоты  по губерниям, поднял мятеж в  Рязани, стал пересылаться с калужским
"цариком" Лжедмитрием. Стало царю тошно, остался он один, войско ушло против
поляков.
     Дмитрий Шуйский, -- отравитель  Скопина, -- командир  был лихой. Прежде
всего, он замылил деньги,  предназначенные  "немцам" (так наши называли всех
западных, которые  "были немы"  по-русски, в данном случае ими оказались все
те  же шведы Делагарди). Потом сей "воевода  сердца  нехраброго,  обложенный
женствующими  вещами,  любящий  красоту  и   пищу",  уклонился  от  активных
действий. Поляки повели себя дерзко. Они понимали,  что главное  -- спугнуть
шведов.  Они  стали  грозно подъезжать к стоянкам  некормленых  наемников  и
пугать  их  птичьей  пугалкой:  "Кыш,  кыш,  проклятые!"  Как  тут  было  не
испугаться? Шведы сдались все. Их с миром отпустили домой.
     После потери главной ударной силы русские  бежали  в Москву. И  как  им
было  не  бежать,  ведь  после ухода  8 тысяч шведов их  осталось только  32
тысячи. Поляки с новым командующим пошли на Москву...
     Здесь  я  хочу  выразить  личное  восхищение  польскому  гетману   пану
Жолкевскому. Если бы мог, я направил бы ему приветственный адрес.  И вот что
я бы ему написал:
     "Вельможный  пан  Станислав!  Господин  гетман   коронный!  С  чувством
глубокого удовлетворения исследовал  я  Ваши  планы  перед походом на Москву
летом 1610 года.
     Как никто другой  Вы,  ясный  пан,  поняли, как нужно захватывать новые
страны,  как нужно вести себя в  поверженном  государстве.  Увы, последующие
века  не дали  нам  подобных  примеров  мягкой  оккупации.  Сколько  великих
империй,   так  и  не  состоявшись,  пали  жертвой  неразумности,  алчности,
шовинизма, религиозного идиотизма, садизма  их  руководителей. А Вы, дорогой
гетман,  ласково  уговорили  множество  верных  российских  градоначальников
поддаться   королевичу  Владиславу  на   вполне   достойных,   человеческих,
европейских, можно сказать, условиях.
     Вы  поняли,  что  овладеть  Москвой  сможете  только  "не  допуская  ни
малейшего намека на унижение Московского государства перед Польшею".
     Вам без  боя  сдались  Смоленск, Можайск и  Борисов,  Боровск,  Ржев --
города,  костью  застрявшие  в горле  Наполеона, Гитлера,  других  серьезных
людей. Вам гостеприимно открыл ворота даже Иосифов  монастырь,  эта твердыня
твердолобого православия!"...
     Жолкевский  был умен  и  хорош, но дело  происходило в  России, события
разворачивались стремительно, и, как всегда, чисто по-русски.
     Самозванец,  увидев  такое  дело,  --  снова  можно  воевать, -- собрал
остатки войска Сапеги, пошел на  Москву, изменой взял  Пафнутиев  монастырь,
Серпухов, Коломну, Каширу. Сходу миновал затворившийся от него Зарайск.
     Зря не задержался: там засел герой будущей скульптурной группы "Минин и
Пожарский" --  князь  Дмитрий. Не стоило оставлять Пожарского у себя в тылу,
ох, не стоило.
     Итак, кто брал Москву?
     Жолкевский --  от  Смоленска, Лжедмитрий --  от Коломны, Сапега  --  из
тушинских  окрестностей.  Ну, и Захар Ляпунов,  -- зайдя от винного  погреба
непосредственно в Кремле.
     Надо   заметить,   что  главная  опасность   православному  государству
частенько таится именно в кремлевских коридорах.  17 июля 1610  года Ляпунов
вошел  с друзьями  к царю и по-человечески  попросил  его уйти  в  отставку.
Шуйский схватился за нож и стал материться. Ляпунов -- здоровенный мужик  --
хотел его заломать. Вот  был  бы цирк. Но демократы испортили представление.
Хомутов  и  Салтыков  закричали, не трожь  дерьма, Захар, пойдем  к  народу,
объясним ему расклады.
     Народу  на Красной площади,  и вправду, собралось много, возникла  даже
опасность  давки:  надеялись  увидеть  какую-нибудь казнь. Бояре  пригласили
любопытных  москвичей  проследовать  за  речку, на простор. Там было  решено
гнать Василия  в шею, но не казнить. Пошли к  царю,  объявили  ему  народную
волю,  пообещали Нижний  Новгород на  прокорм, тихо проводили  в  московское
подворье.
     Увы, дорогие  друзья! Уж кто вкусил горькую полынную настойку верховной
власти, кто  согрел глубокомысленную плешь  мехом  нашей Шапки, кто пропотел
под   ней  за  любимый  русский  народ,  кто  испытал  жгучее   волнение  от
прикосновения к опасному  содержимому казначейских кладовых, тот уж до гроба
не пощадит живота своего за Русь и за нас с вами.
     Вот и царь  Василий  Иванович  продолжал скорбеть о  Шапке. На  деньги,
сбереженные  из  скудного  царского  жалованья,  стал  он   нанимать  всяких
москвичей  на  лихие  дела  не по  уговору.  Тогда пришли  к нему Ляпунов со
товарищи и сказали, что надо тебе, Вася,  подумать о душе,  так что давай-ка
постригайся  в монахи,  а то вишь, как ты зарос! Шуйский  почесал  лысину  и
завопил, что  стричь  ему  нечего. Схватили  бедолагу, и хоть  он вырывался,