младенца Ивана.  А под  такой  аванс и Лев Сапега  на целый  месяц перебежал
обратно от короля к Ляпунову! Дело Дмитрия Иваныча оставалось жить в веках.
     Пока  Сигизмунд под Смоленском  унизительно  торговался  с осажденными,
Россия загуляла  вовсю! Началась  неразбериха. Бывшие  "воровские" города по
смерти Вора присягнули  королевичу, но бродячий  польский  отряд Запройского
напал на них и  выжег союзников. Запорожцы  Гонсевского  осадили  Ляпунова в
Пронске, но его выручил Пожарский. Потом Исак Сумбулов осадил Пожарского, но
был бит. Уже никто не понимал, кто за кого и против кого.
     Всех манила  пустая  Москва.  Туда, как в водяную  воронку, устремились
полки  со всей страны. Видя  гибель государственного  устройства,  бояре  во
главе с Салтыковым явились к  патриарху  и стали требовать,  чтобы он вернул
вспять всех,  кого накликал на Москву  своими устными призывами. Но патриарх
надулся,  обозвал Салтыкова изменником,  сообщил  о непрерывной тошноте  при
звуках латинских  песнопений,  мерещившихся  ему в  Кремле.  Патриарх, таким
образом, тонко  почувствовал  тот неуловимый  момент, когда  воровской бунт,
пьяный  разгул, бандитский  "гоп-стоп" превращаются  в  порыв  революционных
масс, народное воодушевление и справедливое возмездие соответственно. Теперь
патриарх готов был даже умеренно  пострадать.  Ну,  так его  и посадили  под
домашний арест.
     Великого Жолкевского не было, и в городе началась истерика.
     Полякам стало страшно многочисленности русских и малочисленности своих.
Они на  всякий  случай стали  отнимать  у прохожих оружие. Дошло до  изъятия
топоров и ножей в скобяных лавках. Последовал запрет на ввоз непиленных дров
-- длинные жерди годились на пики. От страха  стали паны  выпивать. Суды  не
действовали,  --  по  женскому следу можно было скакать  смелее.  Но  любовь
русских  хозяев и польских  гостей сменилась подозрительностью и ненавистью.
Поляки  заперлись в Кремле и монастырях, святотатственно  потащили на  стены
пушки.  Ляпунов подходил к городу, и бояре пытались  спровоцировать польских
друзей на упреждающий удар.
     17 марта,  в Вербное воскресенье,  патриарха  собирались  выпустить  на
время  --  для  исполнения роли Христа,  въезжающего в  Иерусалим.  Гермоген
должен был прокатиться на ишаке вокруг Кремля и въехать на соборную площадь.
Москвичи при этом,  за  неимением пальмовых ветвей, размахивали бы веточками
вербы. Распространился слух,  что святейшего кто-нибудь  обязательно  убьет.
Верующие, то  есть все, не пошли "за  вербой". Но лавки открылись,  базар на
Красной площади зашумел.  Тут некий Козаковский  из хозяйственных служб стал
заставлять базарных извозчиков помогать полякам затаскивать пушки  на башни,
очень  уж это было высоко и неудобно. Возникла склока и крик. Восьмитысячный
отряд немецких наемников из кремлевской  комендатуры  недопонял, чего кричат
по-русски. Подумали,  что началось. Ну, и началось! Немцы стали рубить  всех
подряд. Туда  же  влезли  и поляки. Убили  7  000 мирных  обывателей,  убили
старого князя Голицина, сидевшего под стражей. В Белом городе русские успели
подняться в ружье. Ударили в  набат, стали  строить баррикады. А тут, откуда
ни возьмись,  на Сретенке оказался Пожарский. Он загнал поляков и  немцев  в
Кремль и Китай-город, окружил их заставами.
     Поляки --  вот  Европа  несмышленая!  --  решили  "выкурить  русских из
Москвы". То есть, вы представляете: наши везде вокруг, а немцы с панами -- в
Кремле и начинают  жечь хату через  прутья  мышеловки. Агенты  несколько раз
палят отдельные деревянные здания, Салтыков сам зажигает свой немалый терем.
Сначала горит  плохо: март! Но потом вдруг  загорается. Поднимается страшный
ветер,  занимается  вся Москва за  исключением  Кремля и Китая: ветер дует с
реки. В общем, можно подумать, что это обитатели дурдома по-своему сыграли в
пожар Московский при Наполеоне.
     Теперь,  следуя  той  же  логике,  нужно  было выкуривать  москвичей из
Замоскворечья.  Запалили.  Потом напали  на  блок-посты  Пожарского,  сильно
поранили нашего героя, и его  повезли помирать  поближе к Богу --  в Троицу.
Тут  ударил  страшный  мороз. Погорелые  обезумевшие москвичи вышли  в чисто
поле:  в  городе  больше  негде  было  жить.  Москвичи  запросили  пощады  у
Гонсевского. Он простил их и велел прощенным для пометки подпоясаться белыми
полотенцами.
     Пасху  встретили спокойно.  Но  в понедельник к  городу подошло наконец
стотысячное  ополчение Ляпунова, усиленное "бронетанковыми" ударными частями
-- гуляй-городками.  Осада Китай-города началась  6 апреля.  За  два  месяца
осажденные изголодались, обносились, да  и всего их осталось  меньше  3 000.
Решили они тогда взять русских на испуг. Распространили слух, что  помощь на
подходе, и  21  мая  стали салютовать, как бы приветствуя гетмана литовского
Ходкевича.  Настрелявшись, легли спать.  Ночью начался русский штурм,  и  за
день все было благополучно кончено.
     В Смоленске  канцлер Сапега  решил обмануть пленных "послов". Он сказал
им,  что  русские в  Москве восстали, были  все  перебиты,  столица сожжена,
остатки  москвичей  разбрелись бунтовать  по всей  стране, и  нельзя  ли  их
как-нибудь  успокоить?  Послы  закручинились  и  отвечали, что  единственное
верное  средство  --  это  чтобы  король  шел  себе в  Польшу.  Сапега  стал
соглашаться,  но  только   если  русские  уступят  самую   малость:  впустят
королевское войско  в Смоленск  погреться. Послы  уперлись. Их  ограбили  до
нитки и повезли в Польшу на речной посудине под стражей и без почестей.
     Тогда уж  стали поляки  штурмовать  Смоленск.  Как  водится,  предатель
Дедешин указал  им слабое  место стены,  туда  ударили  пушки. Ночью 3  июня
поляки вошли в пролом. Воевода Шеин встретил их  с саблей на раскате и гордо
заявил,  что  умрет  за родину  и  православную  веру,  что будет  биться до
последней  капли  крови, но не  сдастся  никому ...  из  рядовых пехотинцев.
Пришлось пану Якову  Потоцкому лезть  на  раскат, царапая  сапожки обломками
стены, и брать в плен гордого полководца.
     Защитники Смоленска, видя гордость начальника, решились поддержать его.
Их оставалось по причине голода и цынги всего 8 000 из 80 тысяч. Они сдались
еще более уверенно.
     А  жалкая   горстка   мирных  обывателей,   зачумленных  проповедями  о
греховности  правого креста, заперлась в церкви Богородицы, запалила скрытый
там пороховой погреб и взлетела к Отцу небесному.
     Поляки так обрадовались взятию проклятого Смоленска, что не выдержали и
вместо  продолжения  кампании впали в торжества.  29  октября 1611  года был
изображен триумфальный въезд гетмана  Жолкевского  в Краков. В  карете везли
"царя" Василия Шуйского с братьями. Василий был одет  в мантию и копию Шапки
Мономаха.  Жолкевский произнес  торжественную  речь,  в продолжение  которой
Шуйские  не  уставали кланяться в ножки, целовать польскую землю и проливать
горькие слезы в соответствии с текстом Жолкевского. Пан гетман, впрочем, был
верен  себе. В  конце  речи  он попросил  короля быть милостивым  к  пленным
властителям России.
     Бояре   польско-московские   прислали   королю   поздравление,   горько
посетовали на упорство  Шеина и смолян, поплакались, что новгородцы посадили