на кол Ивана Салтыкова за польскую  службу  его отца,  в общем,  справедливо
жаловались на свой непонятный народ.
     От такого представления у панов и вовсе вскружилась голова. Они думали,
что все у них хорошо и королевская Республика теперь необъятно раскинется от
миллиметровых германских границ до немеряных сибирских лесов на полглобуса.
     А в Москве ополченцы настраивали новый быт. 30 июня 1611 года состоялся
земский съезд, который избрал  правительство -- революционную тройку из двух
"тушинских"  бояр  Трубецкого и  Заруцкого  и настоящего  думного  дворянина
Прокофия  Ляпунова. Народный "приговор" новым начальникам  содержал пункты о
необходимости  все, ранее  реквизированное, отнять  и  поделить по-честному.
Чего  успела церковь  нахватать, того не трогать. Был быстро  и  в  общем-то
неплохо  составлен распорядок жизни  без царя,  объявлена амнистия боярам да
дворянам Шуйского и Самозванца.
     Новый  триумвират  сразу  вспыхнул   взаимной   ненавистью.   Не  будем
разбирать, кто кого и  за что  не полюбил. Мотив понятен. Каждый хотел  быть
царем, чтобы не советоваться, а покрикивать, не утверждать казенные расходы,
а "иметь" казну и ходить в Шапке.
     Ляпунов написал "приговор" против уголовных ухваток казачества. Казачьи
"бояре"  Трубецкой  и  Заруцкий решили  его  убить. Гонсевский  с  кое-каким
войском  спокойно находился  в Москве и ускорил дело. Он написал  грамоту от
имени  Ляпунова  с приказом  "где  поймают  козака -- бить и топить",  умело
подделал  подпись  и подсунул  фальшивку  казакам.  Собрался сход,  Ляпунова
вытащили в круг и, несмотря на оправдания, зарубили. Партия трижды покойного
Дмитрия Иоанновича снова торжествовала.
     Вскоре из Казани привезли чудотворную  копию не менее чудотворной иконы
Божьей матери. Сейчас считается, что она прекратила "польское нашествие", но
в 1611 году на глазах у Приснодевы пролилась немалая кровь. Дворяне да бояре
приоделись  встретить   гостью,   людей   посмотреть   --   себя   показать.
Лжедмитриевская черная сотня возмутилась, чего это  они  выпендриваются, как
при  старом  прижиме?  Началась  резня.  Дева  Казанская не успевала  водить
деревянными  глазами   за   бегающими  туда-сюда   и   дерущимися   насмерть
православными. Хороша встреча!
     Уцелевшее боярство  да дворянство из ляпуновской партии разбежалось  по
стране. Самые находчивые купили у  Заруцкого места  губернаторов и умотали в
провинцию "наверстывать заплаченные деньги".
     Тем временем шведы взяли Великий Новгород. Наш знакомый Делагарди стоял
под городом  и торговался с послами московскими, на каких условиях дать им в
цари шведского  королевича.  Новгородцы  от скуки  запили, стали вылазить на
стены, ругать шведов  по-русски. Один  храбрец по фамилии Шваль даже  упал в
плен.  Когда протрезвел,  поступил в соответствии  с фамилией: в  ночь на 18
июля ввел шведов  в  город через забытую дырку в заборе. Войско  московского
посла Бутурлина поспешно отступило из города, ограбив новгородцев, "чтоб  не
оставлять добра врагу". Местные под водительством  протопопа Аммоса, бывшего
как  раз под  церковным "запретом",  геройски  сопротивлялись,  но погибли в
огне. Митрополит Исидор, наблюдая подвиг Аммоса, посмертно простил  героя  и
принялся за переговоры с Делагарди о шведском королевиче.
     В Москве поляки осмелели, получили подкрепление, -- Сапега пришел к ним
с  продовольственным обозом.  Потом подошел-таки Ходкевич  с 2 000 пехоты  и
захватил Белый  город. Москва была почти взята, но  Сапега разболелся  и  14
сентября  умер  в Кремле.  Потоцкий  и  Ходкевич заспорили,  кому  считаться
покорителем  Москвы,  погода  испортилась,  русские  наконец сосчитали,  что
поляков  совсем  мало.  Ходкевич  отступил  под  Ржеву.  Оставшимся  полякам
Гонсевский стал начислять большие  деньги за стойкость.  Самих денег пока не
было, но  он  положил  залог из  кремлевских  сокровищниц. Среди заложенного
имущества было седло Лжедмитрия I -- все в алмазах, две короны -- Годунова и
Самозванца, посох царский единороговый с каменьями,  несколько заготовленных
впрок рогов и копыт чудесного зверя единорога, "которые тогда ценились очень
дорого", а сейчас из-за дурной экологии перевелись вовсе...
     Надо сказать,  что  единорог  в Европе  считался  явлением мистическим,
вроде эльфа, феи, гнома. Встреча с единорогом была столь же редким явлением,
как,  например,  с архангелом Гавриилом. Последствия  от встречи -- столь же
существенными и удивительными. Иметь  единорога в придворном  зверинце  было
высшим кайфом. Для достижения  этого кайфа обычно использовалась  чистенькая
белая  лошадка, на голову  которой придворный  колдун  умудрялся  прикрепить
чей-нибудь рог, естественно, позолоченный...
     В Кремле еще оставалось немало "настоящих" бояр. Они не уставали писать
жалобные призывы королю Сигизмунду III, чтобы он пришел и правил.
     Из Троицкой  лавры  братия распространяла  по Руси призывы  восстать за
Москву. Уместнее было бы благословлять  народ патриарху, но Гермоген сидел в
Кремле  под  арестом,  Игнатий -- патриарх  Лжедмитрия  Первого  -- сбежал в
Польшу.  Поэтому  писали архимандрит  троицкий  Дионисий  и  келарь  Аврамий
Палицын.
     Восстание  на  этот  раз  началось  в  Нижнем.  Темой  восстания  было:
установить  на  Руси русский  порядок  любой  ценой.  Самым  незапятнанным и
праведным  среди  нижегородской  верхушки   оказался  мясник   Кузьма  Минин
Сухорукий.  Фамилия  героя  на  нашем  памятнике  у  храма  Покрова  указана
неправильно.  Звали спасителя -- Кузьма,  это  факт. Уменьшительное отчество
его  было  Минин. Правильное  отчество, скорее всего,  Дмитриевич. Но был он
человек  полуподлый, отца его кликали  Минькой.  А настоящая  фамилия Минина
была Сухорукий.
     Когда   "лучшие"  нижегородцы  узким  кругом  слушали  чтение  троицкой
грамоты, Минин встрял со  своим рассказом. Хоть и  был он честен, но поперед
заворовавшихся  и  трижды  изменивших  князей да  стряпчих  ему вылазить  не
приходилось. Поэтому выразился он иносказательно:  "Святой Сергий явился мне
во сне и приказал возбудить уснувших; прочтите грамоты Дионисиевы  в соборе,
а  там что будет угодно Богу". Стряпчий Биркин, успевший послужить по кругу:
Шуйскому --  Тушинскому  Вору  -- Шуйскому  --  Ляпунову,  хотел перехватить
инициативу и стал отговаривать от  собирания толпы и публичного чтения:  как
бы чего не вышло. Минин принародно назвал его "сосудом  сатаны", и на другой
день грамота была читана всем нижегородцам. Минин выступил с пламенной речью
в чисто русском  стиле:  "Захотим помочь  Московскому  государству,  так  не
жалеть  нам  имения своего, дворы продавать,  жен и детей закладывать и бить
челом  --  кто  бы вступился  за  истинную православную  веру и  был  у  нас
начальником".  Случился коллективный энтузиазм.  Все  стали отдавать  по две
трети  имущества неведомому начальнику,  треть  --  оставлять  себе, чтоб не
сдохнуть.  Конечно,  некоторые не хотели вступать в колхоз добровольно, -- у
этих все отняли силой. Оставалось найти хорошего человека, чтобы он народные
денежки  потратил с умом. Неподалеку долечивался от  боевых ран выживший под
сенью  святой  Троицы  князь  Дмитрий  Михайлович  Пожарский.  Минин  с  ним
списался, договорился.  Послы нижегородские  приехали  Пожарского официально