Он тотчас же принялся сопровождать Павица в его агитационных поездках
по стране. Он употреблял более решительные слова, чем трибун, кричал еще
громче, кипел, размахивал руками, возбуждал к  восстанию,  подстрекал  к
дракам  и,  после  отчаянного  сопротивления,  шествовал   между   двумя
деревенскими  полицейскими  к  какому-нибудь  жандармскому  посту,  где,
презрительно  кривя  губы,  бросал  свое  имя:  "Маркиз  ди  Сан  Бакко,
полковник итальянской армии, кавалер ордена итальянской короны,  депутат
парламента в Риме". Телеграмма из Зары освобождала его.  Он  возвращался
домой и, неутомимо  шагая  взад  и  вперед  перед  герцогиней,  высоким,
сдавленным, привыкшим к команде голосом, отрывисто выкрикивал:
   -  Да  здравствует  свободное  слово!..  Слова  должны  быть  так  же
наготове, как и мечи!..  Молчат  только  трусы!..  Тираны  и  завязанные
рты!..
   Мало-помалу он успокаивался и,  все  еще  на  ногах,  стоя  спиной  к
камину, мирно и с умеренными жестами рассказывал  о  завоевании  большой
бразильской сумаки. Само собой разумеется, что по отношению к пассажирам
и, в особенности, к женщинам он вел себя, как рыцарь. К  несчастью,  его
задержали, когда он  хотел  продать  в  городе  награбленный  кофе.  Его
привели полуголого к губернатору.
   - Я плюнул негодяю в лицо, и  он  велел  привязать  меня  за  руки  к
качавшейся в воздухе веревке, на которой я провисел два часа.
   Спустя три недели он уехал, и герцогиня  с  сожалением  рассталась  с
ним.


   Павиц учил ее морлакскому языку, он читал ей песни о пестрых оленях и
о златокудрой Созе, о гайдуках, о  горных  духах  на  омываемых  волнами
утесах и о матерях, плачущих под апельсинными  деревьями.  Эта  неясная,
мягкая, мечтательная поэзия, которую она понимала наполовину  и  которую
он окутывал ее день за днем, усыпляла ее рассудительный  ум;  славянские
слова,  певуче  произносимые  его   нежным,   обольстительным   голосом,
возбуждали и обессиливали  ее.  Она  чувствовала  себя  как  женщина  со
спутавшимися кудрями  в  теплой  ванне,  глядящая  усталыми  глазами  на
жемчужины, плавающие в воде. Павиц становился тем более пылким, чем тише
была она. Он бурно восхвалял свой народ и восторженными глазами  смотрел
на прекрасное лицо дамы на подушках перед собой.  Он  целовал  ее  руку,
касался ее платья, даже ее волос; казалось, что он все еще ласкает  свой
народ.
   Она видела, как он  краснеет,  дрожит,  умолкает  в  простоте  своего
сердца. Она вспоминала признания, которые слышала в Вене и  Париже,  все
те мольбы и угрозы, которые замирали у ее ног, отскакивая от ее панциря,
и она находила Павица менее смешным, чем остальных. - Что я  могла  дать
тем? Они сами не знали этого, безумцы. Этот знает, чего хочет от меня: я
должна помочь ему победить его врагов.
   Вначале  он  приводил  с  собой  мальчика.  Болезненное,   некрасивое
создание сидело в углу; герцогиня никогда не обращала на него  внимания.
В один прекрасный день Павиц пришел без ребенка.
   Ранней весной, в церковный праздник, она поехала с  ним  в  Бенковац.
Над   каменистыми,   лишенными   деревьев,   полями   носился    резкий,
возбуждающий, дувший с моря ветер. Золотые огни падали из мчавшихся  туч
на полную ожидания землю, вдруг загоравшуюся и сейчас же опять погасшую.
В деревне их экипаж с трудом двигался по острым  камням.  Грязные  дворы
лежали в запустении за своими поросшими терновником стенами.
   Крестьяне ждали у харчевни. Павиц тотчас  же  вскочил  на  стол,  они
пестрой толпой окружили его, лениво глазея.
   Павиц заговорил. С первых же его слов воцарилась тишина, и в передних
рядах кто-то шумно хлопнул  себя  по  колену.  Сзади  кто-то  захохотал.
Несколько морлаков предоставили плащам, которые прежде зябко запахивали,
развеваться по ветру и размахивали руками в воздухе.  Кроаты  с  полными
овощей возами остановились,  с  любопытством  прислушиваясь.  Подошли  с
враждебным  видом  два  полицейских  в  красном,  увешанные  серебряными
медалями, и со стуком поставили ружья на землю. Герцогиня смотрела из-за
занавески открытого окна кареты.
   Павиц говорил. Чей-то осел вырвался, опрокинул  несколько  человек  и
бросился к столу трибуна. Павиц, не  задумываясь,  сравнил  с  ним  всех
своих противников. - Стойте твердо, как стою я! - Он грозил и  проклинал
с взъерошенной бородой и заломленными руками, он благословлял и обещал с
лицом, с которого струился чающий  блаженства  свет.  Неуверенный  ропот
прошел по толпе слушателей,  неподвижные  глаза  заблестели.  Оборванные
пастухи издавали нечленораздельные звуки. Три торговца скотом, в цветных
тюрбанах, гремели  револьверами  и  кинжалами.  Павиц,  дико  размахивая
руками, наклонился так далеко вперед, как будто хотел улететь, пронесясь
над собравшимися. В следующее мгновение он  легко  и  упруго  носился  у
противоположного конца  стола.  Его  жаждущий  взгляд  и  все  его  тело
тянулись к покоренному народу; каждый  в  отдельности,  затаив  дыхание,
чувствовал его объятие. Куда обращался он, туда склонялись размягченные,
безвольные тела всех этих созданий. Они жалобно улыбались.
   Павиц говорил. Он стоял в чаду  душ.  Полицейские,  с  обезоруженными
глуповатыми лицами, небрежно  держали  ружья  и  не  отрывались  от  рта
трибуна. Кобургская династия потеряла двух защитников. Вдруг он  откинул
назад голову и распростер руки. Его широкая борода, пылающая на  солнце,
поднялась лопатой кверху. Глаза запали под усталыми веками и померкли, в
последней судороге дрогнули серые губы. Он был похож на Христа.  Женщины
перекрестились,  схватились  за  грудь  и  жалобно  завыли.  Послышались
проклятия и молитвы. Герцогиня смотрела на все это, как на игру  стихий,
волнующихся  и  замирающих,  отдаваясь  созерцанию  этого  зрелища   без
рассуждений и критики.  С  этим  человеком  дышала,  стонала,  томилась,
хрипела, кричала и умирала вся природа.
   Вдруг он очутился у дверцы кареты. Он вскочил в нее, и они  помчались
галопом. За ними раздавались яростные крики толпы. Они откинули  верх  и
подставили лица ветру и солнцу. Герцогиня молчала с серьезным выражением
в глазах, Павиц тяжело дышал.  Перед  ними  и  сзади  них  среди  камней
катился сверкающий поток проезжей дороги. С одного из  ее  подъемов  они
увидели вдали блестящую полосу моря.
   Вдруг из кучи щебня выскочило что-то, - что-то оборванное,  безумное,
перед чем лошади  в  страхе  отшатнулись.  Это  была  женщина  с  седыми
космами; она размахивала мертвой головой,  которую  держала  за  длинные
волосы. Она пронзительно выкрикивала что-то непонятное, все  одно  и  то
же, и цеплялась за колеса экипажа. Павиц крикнул: