- Боже сохрани. Но быть всегда  набожным  и  лояльным,  и  только  за
любовь к своему народу быть  преследуемым  и  запертым  в  тюрьму,  ваша
светлость, это больно, - горячо сказал он.
   - Больно? Вы должны быть разъярены.
   - Ваша светлость, я прощаю им...
   Он держал правую руку с вывернутой наружу ладонью несколько  вбок  от
бедра. Он поднял глаза к небу.
   - Ибо не ведают, что творят.
   - Вы расскажете мне при случае еще об этом, доктор.
   Она кивнула ему из экипажа.
   Был полдень, в защищенных от ветра улицах  пылало  солнце.  Герцогиня
чувствовала себя размягченной и усыпленной  градом  слов,  улавливающих,
опутывающих, обессиливающих слов. Даже в своих прохладных залах  она  не
могла стряхнуть  с  себя  нездоровых  чар.  Все  предметы,  которых  она
касалась,  были  слишком  мягки,  молчание  в  доме  слишком  ласково  и
мечтательно. Ей чуть не стало жаль птички, разбившей себе головку об  ее
окно.  Ей  понадобилась  целая  ночь,  чтобы  стать  опять  спокойной  и
благоразумной.


   Неделю  спустя  получилось  отчаянное  письмо  от  принца  Фили.  Фон
Гиннерих слишком предан, он не позволяет ему  ни  шагу  сделать  одному.
Если  она  откажет  ему  в  свидании  в  cercle  intime,   он   потеряет
окончательно почву под ногами. Этого она, конечно, не хочет, этого могут
желать только иезуиты.
   Она завезла свою карточку принцессе.  Вслед  за  этим  к  ней  явился
гофъегерь с письменным приглашением к ее высочеству.
   Когда лакей распахнул перед ней дверь, Фили опрокинул рабочий столик.
Две чашки разлетелись вдребезги.  Несколько  фигур,  одиноко  мерзших  в
большой, холодной комнате, торопливо поднялись, избавленные от  гнетущей
скуки. Принцесса любезно подвинула второе  кресло  к  своему,  в  теплой
глубине которого пряталась, дрожа от холода. Она была  высока,  ужасающе
узка и худа; в ней все было бесцветно: волосы,  кожа,  глаза  и  манеры.
Локти и колени торчали,  как  колья,  сквозь  ткань  простого  закрытого
платья, кисти рук в кружевных манжетах, казалось, вот-вот оторвутся.
   - Вы заставили нас долго ждать, - сказала она.
   Она  говорила  медленно  и  слегка  жалобно.  С  первого   же   слова
чувствовалось, что она из тех, к кому никак не подойдешь.
   - Я очень сожалею, ваше высочество, - возразила герцогиня. -  Тем  не
менее, я еще долго не отказалась бы от своего уединения; только  желание
вашего высочества могло побудить меня к этому.
   - Вы делаете это ради меня, ваша светлость? Да вознаградит вас за это
господь. Как я мечтала о том,  чтобы  поговорить  с  человеком  большого
света, с вами, милая герцогиня, о жизни там, - о Париже.
   Но всей комнате пронесся стон. Фили глухо повторил: "Париж", "Париж",
- пролепетали две разряженные дамы. На их белые, как фарфор, шеи сбегали
искусно сделанные локоны, украшенные большими розами. За их  спинами  их
мужья отбросили назад  темные  головы,  так,  что  напомаженные  кончики
густых черных усов поднялись к потолку: "Париж". "Париж", -  пробормотал
Перкосини, приятным, полным тоски баритоном. Из тускло освещенного угла,
заглушенный шелковыми подушками, донесся усталый вздох полной,  красивой
женщины:  "Париж".  И  только  фон  Гиннерих,   не   шевельнув   бровью,
внимательный и верный долгу, продолжал стоять возле  стула,  на  котором
барахтались жалкие члены наследника престола.
   Принцесса сказала:
   - Ваша светлость, позвольте мне познакомить вас с нашими друзьями.
   - Mesdames Палиоюлаи и Тинтинович.
   Обе дамы низко присели в своих платьях, сзади на поминавших кентавра.
Любезные улыбки чуть не  растопили  молочный  слой  жира  на  их  лицах.
Герцогиня заметила, что madame Тинтинович красива со своим орлиным носом
и черными бровями под крашеными белокурыми локонами.
   - Принцесса Фатма, - сказала Фридерика Шведская, - моя  милая  Фатма,
супруга Измаила Ибн-Паши посланника его величества, султана,  при  нашем
дворе.
   - Одна из супруг, - поправил Фили.  -  Выражайся  всегда  точно,  моя
милая: одна из его четырех супруг.
   Герцогиня  приветливо  пошла  навстречу  красивой,  полной   женщине,
выпутывавшейся из своих подушек Ее узкая, голубая, атласная  туника  над
желтыми башмаками говорила о парижских бульварах; но полное,  как  луна,
сверкающее белизной лицо  с  нарисованными  дугами  бровей  над  узкими,
обведенными углем глазами и умащенные дорогими маслами волосы в  бледной
росе жемчужных  подвесок,  несомненно,  ускользнули  из  оставленной  по
ошибке открытой двери гарема. Сильный запах пачули исходил от ее тела; в
ее дыхании воспоминание о  тонком  табаке  смешивалось  с  совсем-совсем
легким запахом чеснока.
   - Господин Тинтинович, господин Палиоюлаи, - сказала супруга Фили.
   Одного нельзя было отличить от другого. Усы, холодные, усталые глаза,
ослепительное белье и брильянты, красовавшиеся всюду, где  только  можно
было, -  все  это  было  у  них  общее.  Оба  поклонились  одновременно.
Казалось, они принадлежали к тому роду мужчин, которые, благодаря  своим
изысканным манерам, являются украшением любой  гостиной,  и  от  которых
можно ждать, что в критическую минуту, после карточного  проигрыша,  они
способны оторвать у женщин  мочки  ушей,  в  которых  висят  драгоценные
камни. Брильянты, сверкавшие на их гибких телах, они, быть может, добыли
собственноручно в рудниках Индии. Один взгляд на  их  жесткие,  изящные,
усеянные тонкими, как волосок, морщинами лица  вызывал  в  представлении
множество странных историй. Если бы  династия  Кобург  когда-либо  пала,
господа Палиоюлаи и Тинтинович могли  бы  променять  королевский  дворец
Далмации на игорные залы Монако, всегда одинаково уверенные, в  качестве
ли придворных или в качестве крупье.
   Будущая королева сказала:
   - Барон Перкосини, майор фон Гиннерих.
   Стройная, изящная фигура камергера вся перегнулась. Его  почтительная
улыбка была мягка, как его кудрявая бородка; но его  взгляд  оценивал  и
крал. Своими белыми зубами и мягкими руками он предлагал себя в качестве
молчаливого друга, бескорыстного почитателя и тонкого посредника во всех
тайнах. Он считал возможным все и сомневался  во  всем,  за  исключением
ценности денег.
   Гиннерих не сомневался ни в чем; возможным для него было  только  то,