всего мира. В своем разочаровании он так страшно опустошил бедный  город
Лукку, как опустошил бы Рим, если бы нашел его. Он долго искал его. И он
умер - никто не знал, как и где - под ударами случайного  мстителя,  при
осквернении церкви или ограблении какого-нибудь птичника, быть может,  в
городском рву, а, может быть, невидимо  вознесенный  к  Азам,  священным
предкам рода Асси.
   Так же, как эти пятеро, прошли свой земной путь  все  Асси.  Все  они
были людьми  раздвоения,  мечтательности,  разбоя  и  горячей  внезапной
любви. Их укрепленные замки стояли во Франции, в  Италии,  в  Сицилии  и
Далмации. Повсюду слабый, мягкий и трусливый народ испытывал на себе  их
смеющуюся жестокость и суровое, холодное презрение. С равными  себе  они
были готовы на жертву, почтительны, деликатны  и  благодарны.  Они  были
бесцеремонными  искателями  приключений,  как  сластолюбец   Пьерлуиджи,
гордыми и жаждущими величия, подобно  кондотьеру  Сансоне,  запятнанными
кровью  мечтателями,  как  крестоносцы  Пои  и  Готье,  и  свободными  и
неуязвимыми, как язычник Бьерн Иернсиде.


   Полчищу мужчин и женщин, носивших в  течение  тысячи  лет  имя  Асси,
наследовало всего трое потомков: герцог и  его  младший  брат,  граф,  с
маленькой дочерью Виолантой. Девочка знала о своем отце только  то,  что
он живет где-то на свете. Бедный граф был  мотом;  он  расточал  остатки
своего состояния, совершенно не думая  о  будущем  молодой  девушки.  Он
заставлял и ее принимать  участие  в  своей  расточительности;  одинокий
ребенок рос  в  безграничной  княжеской  роскоши;  это  успокаивало  его
совесть. К тому же он  рассчитывал  на  родственные  чувства  неженатого
герцога.
   Виоланта видела отца только раз в году. Матери она никогда не  знала,
но он всегда привозил с собой "маму", каждый раз  другую.  За  несколько
лет, мимо девочки прошел целый ряд их: белокурые  и  темноволосые  мамы,
худые и очень толстые; мамы, которые в течение двух секунд рассматривали
ее в лорнет и проходили дальше, и другие, которые вначале казались почти
робкими, а к концу своего пребывания становились чуть ли не подругами ее
игр.
   Девочка привыкла относиться к мамам с легкой  насмешкой.  Зачем  папа
привозит их сюда? Она размышляла:
   - Я не хотела бы ни одну из них иметь сестрой. И камеристкой тоже,  -
прибавляла она.
   В тринадцать лет она осведомилась: - Папа, почему ты привозишь всегда
только одну?
   Граф рассмеялся; он спросил: - Помнишь цветные стекла?
   У прошлогодней мамы была страсть всюду вставлять цветные стекла.  Она
должна была видеть море розовым, а небо желтым.
   - Это была добрая особа, - сказала Виоланта.
   Вдруг она выпрямилась, как-будто проглотила аршин, сделала  несколько
шагов, еле двигаясь от важности, и, комично растопырив пальцы,  поднесла
к губам кружевной платок.
   - Это было три года тому назад. Та церемонная, помнишь?
   Граф Асси корчился от смеха. Он смеялся вместе с девочкой над мамами,
но только над прежними, над настоящей никогда. Он не  забывал  спросить,
довольна ли малютка слугами.
   - Самое худшее, - подчеркивал он, - было бы если бы кто-нибудь из них
отнесся к тебе непочтительно. Я жестоко наказал бы его.
   Он торжественно поднимал брови.
   - Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему голову.
   Его намерением было  внушить  девочке  возможно  большее  почтение  к
собственной особе, и это удалось ему. Виоланта  даже  не  презирала;  ей
никогда не приходило  в  голову,  что,  кроме  нее,  может  существовать
что-нибудь достойное упоминания. Какой стране принадлежала она? К какому
народу? К какому классу? Где была ее семья? Где была ее  любовь,  и  где
бьющееся в такт с ее сердцем сердце? Она не могла бы ответить ни на один
из  этих  вопросов.  Ее  естественным  убеждением  было,   что   она   -
единственная,  недоступная   остальному   человечеству   и   неспособная
приблизиться к нему. Говорили, что за  пределами  ее  замка  хозяйничают
турки.  Асси  больше  не  было.  Не  стоило  выглядывать  из-за  решеток
запертого  сада,  а  котором  она  жила.  В  ее  детском  мозгу   царила
рассудительная покорность. Ко всему таинственному, ко  всему,  что  было
скрыто, она  относилась  с  равнодушной  иронией:  к  мамам,  являвшимся
неизвестно откуда и неизвестно  для  чего,  а  также  к  тому,  кого  ее
гувернантка   называла   богом.   Гувернантка   была   эмигрантка-немка,
предпочитавшая уходить из  дому  с  каким-нибудь  красивым  лакеем,  чем
рассказывать  библейские  истории.  Виоланта  шла  к  старику  французу,
сидевшему среди книг в одной из комнат башни. На нем  был  вольтеровский
колпак и пестрый халат, весь испачканный нюхательным табаком, Essai  sur
les moeurs он клал в основу миросозерцания Виоланты.
   "Католическая религия несомненно божественна, так  как,  несмотря  на
всю ее иррациональность, в нее верило  столько  людей",  -  так  гласила
апология христианства monsieur Анри. О важных вопросах, как воскресение,
он высказывался не прямо, а с некоторой сдержанностью.
   - Чтобы избавить  себя  от  лишних  слов,  -  говорил  он,  -  иногда
приходилось  снисходить  до  одобрения  народных   предрассудков.   Так,
например, сказано: "Зерно должно сгнить в  земле,  чтобы  созреть.  -  И
далее: - Неразумные, разве вы не знаете, что зерно должно умереть, чтобы
снова ожить?" Теперь отлично знают, что зерно в  земле  не  гниет  и  не
умирает, чтобы потом воскреснуть; если бы оно сгнило, оно, наверное,  не
воскресло бы.
   После  этих  слов  monsieur  Анри  делал  паузу,  поджимал   губы   и
проницательно смотрел на свою ученицу.
   -  Но  тогда,  -  прибавлял  он  с  деловитым  спокойствием,  -  люди
находились в этом заблуждении.
   В таких разговорах складывались религиозные воззрения Виоланты.
   - Страна опустошена турками? - спрашивала она.
   -  Так  говорит  народ.  Это  ошибочное  мнение  можно  найти  в  так
называемых народных  песнях,  глупых  и  неискусных  изделиях...  Хотите
знать, кто опустошил ее? Глупость, суеверие и косность, духовные турки и
неумолимые враги человеческого прогресса.
   - Но когда Пьерлуиджи Асси был далматским наместником, тогда все было
иначе. А Венецианская республика тоже исчезла? Кто уничтожил ее?
   Старый француз тыкал пальцем в грудь: