окружающими. Герцогиня следила  за  большой  морской  птицей,  с  криком
летавшей во мраке пещеры. На столе лежал, свернувшись клубком, маленький
уж.
   - Вероятно, теперь я уже видела все, - сказала герцогиня.  Она  пошла
обратно к берегу.
   - Вы хотите ехать в город, доктор, и у вас нет своей лодки?  Садитесь
в мою.
   Он взял с собой мальчика, болезненное существо  со  слабыми  глазами,
белыми локончиками и желтым цветом лица.
   - С вами мальчик?
   - Это мой ребенок. Я его очень люблю.
   Она подумала: этого незачем было говорить. И брать его с  собой  тоже
было незачем.
   После некоторого молчания она спросила:
   - Ведь вас называют Павезе?
   - Я должен был так назвать себя. Не приняв нравов и даже  имен  наших
врагов, мы не можем преуспевать в своей собственной стране.
   - Кто это мы?
   - Мы...
   Он покраснел. Она заметила, что у него необыкновенно  нежная  кожа  и
розовые ноздри.
   - Мы, морлаки, - быстро докончил он.
   "Морлаки? - подумала она. - Так вот как звали тех пестрых, грязных на
берегу. Значит, - это был народ?"
   Она считала их безымянным стадом. Она проверила:
   - А люди на берегу, это были тоже...
   - Морлаки, ваша светлость.
   - Почему они не понимают по-итальянски?
   - Потому, что это не их язык.
   - Какой же их язык?
   - Морлакский, ваша светлость.
   Так у них есть и язык. Ей казалось, что каждый раз, как они открывали
рты, слышалось нечленораздельное хрюканье, по которому посвященные могли
догадываться о всевозможных неясных, бессознательных намерениях, как  по
жизненным проявлениям животных. Павиц продолжал:
   - Я вижу, ваша светлость, этот народ, еще незнаком вам.
   - Среди моих слуг никогда не было никого из них. Я  помню,  мой  отец
называл их...
   Она опомнилась и замолчала. Он тоже молчал. Вдруг  он  выпрямился  и,
приложив руку к сердцу, начал говорить  со  всем  напряжением,  которого
требовал этот, быть может, единственный момент.
   - Мы, морлаки, принуждены быть зрителями того,  как  два  иностранных
разбойника делят между собой нашу страну. Мы - цепная собака, на которую
нападают двое волков; а крестьянин спит.
   - Кто же эти волки?
   - Итальянцы, наши старые  угнетатели,  и  король  Николай  со  своими
приспешниками. О, ваша светлость,  не  поймите  меня  неверно.  Династия
Кобургов никогда не располагала более верным сердцем,  чем  то,  которое
бьется в этой славянской груди. Когда державы посадили на трон  Далмации
принца Николая Кобургского, весь  славянский  мир  облегченно  вздохнул.
Позор столетий будет, наконец, отомщен,  -  таков  был  глас  народа  от
Архангельска до Каттаро: ибо от Каттаро до Архангельска и от  Ледовитого
океана  до  маслянистых  волн  юга  славянские  сердца  бьются  в  такт.
Латинским разбойникам, угнетающим священный славянский народ,  привяжут,
наконец, камень на шею и  потопят  их  в  море.  Так  ликовали  мы!  Так
ликовали мы преждевременно. Да, герцогиня, как  было,  так  и  осталось:
чужие господствуют.
   - Какие чужие?
   - Итальянцы.
   - Их вы называете чужими? Ведь здесь все  итальянское.  На  безлюдном
берегу пустынного моря итальянцы воздвигли прекрасные города...
   - И теперь, - вы видите, ваша светлость, как больно поражают  меня  в
сердце ваши слова, я даже решаюсь прервать вас, - и теперь они  сидят  в
этих прекрасных городах, как  пауки,  и  пьют  бедную  кровь  славянской
земли. В городах, на  берегу  моря,  кричат,  наслаждаются  и  играют  в
театрах   по-итальянски.   Перед   любопытными,    проезжающими    мимо,
разыгрывается комедия благосостояния, цивилизации и довольства,  которых
эта страна не знает. Сзади же, на далеко раскинувшихся печальных  полях,
жизнь проходит тихо  и  сурово.  Там  по-славянски  молчат,  голодают  и
страдают. Царство, герцогиня, принадлежит не тем, кто наслаждается,  оно
принадлежит страждущим.
   Она спросила себя: - Не считает ли он страдания заслугой?
   Трибун продолжал:
   - Принести варварство и нищету в страну, где были только довольство и
невинность; выжимать золото из тел бедняков и  продавать  за  золото  их
бессмертные души,  -  это  наши  бывшие  господа,  венецианцы,  называли
"колонизировать". Взамен всего того, что они отняли у нас,  они  послали
нам своих художников, которые построили нам несколько никуда  не  годных
памятников; голодающие могли смотреть на них досыта.
   Он  вскочил.  Вытянув  правую  руку  с  растопыренными  пальцами   по
направлению к белому городу,  поднимавшемуся  перед  ними  из  воды,  он
воскликнул навстречу ветру:
   - Как я ненавижу эту безбожную красоту!
   Герцогиня отвернулась  с  легким  отвращением.  Павиц  не  мог  долго
держаться на ногах в сильно качавшейся лодке; он пошатнулся и  хлопнулся
на сиденье. Вскоре они пристали к берегу. Павиц глубоко вздохнул.
   - Король Николай не знает об этом ничего. Я уважаю его, он набожен, а
я с моим простым славянским сердцем был всегда верующим сыном церкви. Но
он в сетях у итальянцев. Если бы это было не так, разве  он  преследовал
бы и заточил бы в тюрьму такого верного подданного, как я.
   Ее экипаж ждал ее, она уже стояла у открытой дверцы; вдруг она  опять
обернулась к нему.
   - Вы сидели в тюрьме?
   - Два года, ваша светлость.
   Герцогиня  поднесла  к  глазам  лорнет:   она   никогда   не   видела
государственного преступника. Павиц  стоял  без  шляпы,  в  уборе  своих
коротких,  каштаново-красных  локонов,  свет  переливался  в  его  рыжей
бороде, он открыто смотрел ей в глаза:
   - Вы должны быть непримиримы, - наконец сказала  она.  -  Я  была  бы
непримирима.