- Невозможно, ваше высочество.
   - Пожалуйста, пожалуйста.
   Он молил со слезами в голосе.
   - Вы слишком прекрасны, я не могу иначе.
   Затем он опять принялся болтать.
   - Майор фон Гиннерих, мой адъютант, о, это совсем  другое  дело.  Это
честный человек. Действительно, честный человек, он удерживает  меня  от
всяких удовольствий. От всяких  решительно.  Вы  видели  тогда,  как  он
дернул  мои  поводья?  Это  верный  слуга  моего  дома.  Будьте   милой,
герцогиня, навестите мою жену, приходите в наш cercle intime.  Я  должен
видеть вас, я не могу иначе. Вы придете, а? Принцессе вы доставите такую
радость, она не перестает говорить о вас. Вы придете, а?
   Она нетерпеливо повернулась к двери.
   - Приду.
   Портьера  опять  зашуршала.  Фили  вдруг   заговорил   с   милостивой
любезностью.
   - Мой милый Перкосини, я к вашим услугам. Мое почтение, герцогиня,  и
до свидания в cercle intime.


   Герцогиня отправилась пешком в гавань. Свежий северный ветер  носился
над фиолетовым морем. Пристав к  противоположному  берегу,  она  увидела
пеструю кучку народа, которая, казалось,  ждала  ее.  Впереди  всех  под
ярко-голубым небом сверкала  медно-красная,  красивая  борода  статного,
изящно  одетого  господина.  Серая  шляпа  с  полями  была  единственной
немодной частью его костюма. Он поклонился: в то же  мгновение  мужчины,
женщины и дети закричали хором, точно что-то заученное:
   - Это Павиц, наш спаситель, наш батюшка, наш хлеб и наша надежда!
   Герцогиня велела перевести себе, что это значит. Затем она посмотрела
на господина; она слышала о нем. Он представился:
   - Доктор Павиц.
   - Я  пришел,  ваша  светлость,  поблагодарить  вас.  Но  вы  получили
благодарность заранее. Вы знаете: то, что  вы  делаете  одному  из  моих
меньших братьев, вы делаете мне.
   Она не поняла его, она подумала: - Мне? Кому же это? Ведь я вообще не
хотела ничего никому делать. -  Так  как  она  ничего  не  ответила,  он
прибавил:
   - Я говорю с вами, ваша светлость, от имени этого  незрелого  народа,
очеловечению которого я посвятил всю  свою  жизнь.  Всю  свою  жизнь,  -
повторил он тоном самопожертвования.
   Она осведомилась:
   - Что это за люди? Я хотела бы знать что-нибудь о них.
   - Этот бедный народ очень любит меня. Вы замечаете,  ваша  светлость,
каким плотным кольцом окружают меня.
   Она это заметила: от них дурно пахло.
   - А! Меня окружает изрядное количество романтики!
   Он простер вперед руки и откинул  назад  голову,  так  что  красивая,
широкая борода поднялась кверху наподобие лопаты. Она не совсем  поняла,
что должен был означать этот жест.
   - Если бы вы знали, ваша светлость, как это  сладко:  среди  бушующей
ненависти целого мира опираться на скалу любви.
   Она напомнила:
   - А народ, народ?
   - Он беден и незрел, поэтому я люблю его, поэтому я  отдаю  ему  свои
дни и ночи. Объятия народа, поверьте  мне,  ваша  светлость,  горячее  и
мягче объятий возлюбленной. Они дают больше счастья. Я иногда  отрываюсь
от них для долгих, одиноких странствований по моей печальной  стране,  -
закончил он тише и торжественнее.
   Его решительно нельзя было отвлечь от своей собственной личности. Она
открыла рот для насмешливого ответа, но  его  голос,  этот  изумительный
голос,  внушавший  страх  королю  и  его   правительству,   победил   ее
сопротивление. В его голосе, как  великолепная  конфета,  таяла  любовь,
любовь к его народу. Аромат, приторный и  одуряющий,  исходил  от  самых
пустых его слов; этот аромат был неприятен ей, но он действовал на нее.
   Отойдя несколько шагов от берега, она сказала:
   - Вы трибун? Вас даже боятся?
   - Меня боятся. О,  да,  я  думаю,  что  те  важные  господа,  которые
ворвались в мой дом, когда я публично заклеймил по заслугам  бесстыдные,
порочные нравы наследника престола, боятся меня.
   - Ах, как же это было? - спросила она, падкая на истории.
   Он остановился.
   - Им должны  были  перевязать  головы  в  ближайшей  аптеке.  Полиция
избегала вмешиваться, - холодно сказал он и пошел дальше.
   Он дал ей десять секунд на размышление; затем опять остановился.
   - Но тому, у кого совесть чиста, нечего меня бояться. Никто не знает,
как я мягок, какая доля моего гнева происходит от слишком нежной души, и
как благодарен и верен я был бы тому могущественному  человеку,  который
поднял бы свою руку на защиту моего дела.
   - А ваше дело?
   - Мой народ, - сказал Павиц и пошел дальше.
   Они шли по острым булыжникам. На жалкой ниве стояли согнутые  фигуры:
они непрерывно, все одними и теми же движениями, выбрасывали  на  дорогу
камни. Дорога была полна ими, а поле не пустело. Один крестьянин сказал:
   - Так мы бросаем круглый год. Бог знает, где  дьявол  берет  все  эти
камни.
   - Таков и мой жребий, - тотчас же подхватил Павиц. - Из года в год  я
выбрасываю из нивы  моего  отечества  несправедливость  и  преступления,
совершаемые над моим народом, - но бог знает, откуда  дьявол  берет  все
новые камни.
   Зазияло  отверстие  землянки.  Чтобы  уйти  от  напиравшего   народа,
герцогиня ступила на порог. В углах, на утоптанном желтом земляном  полу
возвышались огромные глиняные кувшины. Во мраке носился  запах  горящего
масла. Перед дымящим костром из сырого хвороста мерзли  три  человека  в
коричневых плащах. Один из них вскочил и подошел  к  гостям  с  глиняным
сосудом в руке. Герцогиня поспешно отступила,  но  трибун  взял  чашу  с
вином.
   - Это сок моей родной земли, - нежно сказал он и выпил. -  Это  кровь
от моей крови.
   Он попросил  кусок  маисового  хлеба,  разломил  его  и  поделился  с