был, казалось, весело  поражен  и  пригласил  доктора  Барбассона.  Врач
исследовал ее нежной  рукой,  делавшей  из  клиенток  возлюбленных.  Она
напряженно смотрела на него: он вовремя подавил улыбку и объявил, что ей
нечего бояться и не на что надеяться.


   Она  каталась  по  Булонскому  лесу  и  по  Пратеру  с   все   новыми
поклонниками, и, не зная ничего о  конечных  целях  поклонения,  держала
всех в напряжении с ловкостью лунатика. Граф Пауль Папини получил  из-за
нее пулю от барона Леопольда Тауна и лежал еще на смертном  одре,  когда
Рафаэль Риго застрелился перед ее только что оконченным  портретом.  Для
нее все это были непонятные глупости, и она высказывала это без  всякого
сострадания, с таким спокойным видом, что у самых  легкомысленных  повес
пробегал по спине холодок. Ее начали бояться. Ей же  доставлял  живейшее
удовольствие какой-нибудь новый сорт мороженого или  снег,  падавший  на
меховой воротник ее кучера более густыми хлопьями,  чем  обыкновенно.  С
большим участием, чем ко всем своим поклонникам, она относилась к  лорду
Эппому, старому джентльмену, который круглый год носил белые панталоны и
красную гвоздику. Он приезжал к ней в потертой одноколке, и  ее  смешило
до слез, что ему приходилось преодолевать  подозрительное  сопротивление
слуг, чтобы проникнуть к ней и положить к ее ногам ценный  подарок.  Она
навестила его и вошла в его  спальню:  он  спал  в  гробу.  Он  галантно
преподнес ей одно из заранее  напечатанных  приглашений  на  похороны  и
сыграл в честь ее  на  шарманке  собственноручно  написанный  похоронный
марш.
   Она стала законодательницей мод. Костюм вакханки, который был на  ней
в 1870 году на балу в Опере,  сделал  ее  знаменитостью.  Разносчики  на
бульварах продавали карикатуры на нее, в витринах  красовались  огромные
фотографии  герцогини  Асси.  Во  время  одного  празднества  в  Тюильри
император долго не сводил с нее своих тусклых глаз,  с  трудом  подавляя
светившееся в них желание.
   Война с Германией заставила ее  остановиться  среди  танца,  так  как
музыка  резко  оборвалась.  Сладострастно  откинув  убаюканные  мелодией
головы, танцующие дамы прислушивались к раскатам  отдаленного  грома,  и
улыбка медленно исчезала с их уст.


   Герцог сейчас же увез ее. На следующее утро по  приезде  в  Вену  его
нашли в постели мертвым.  Она  продолжала  путешествие  в  сопровождении
трупа и похоронила его в склепе Асси в Заре, на торжественном  кладбище,
навстречу которому с мрачной пышностью движется шествие кипарисов. Затем
она заперлась в своем дворце. Общество далматской столицы стучалось в ее
двери, но герцогиня строго соблюдала траур.
   Она чувствовала  себя  выбитой  из  колеи  и  более  удивленной,  чем
испуганной, случившимся. В первый раз она испытывала тревожное  ощущение
чего-то неведомого, что подстерегало ее и к чему нельзя  было  отнестись
совершенно легко. Она думала, что провела протекшие годы там, где  пульс
жизни бьется сильнее всего; теперь у нее  было  чувство,  будто  бальная
музыка и пустой смех заглушали все, что было бы  важно  услышать.  И  во
внезапно наступившей тишине она начала прислушиваться.
   "Теперь я одна. Что же, что же теперь надо понять?"
   На Пиацца делла Колонна в Заре понимать, очевидно, было  нечего.  Она
стала опять скучать, от чего отвыкла со времен Канн и, подобно остальным
женщинам, часами смотрела из-за  запертых  ставней  на  сонную,  залитую
солнцем мостовую. Иногда мимо проходили придворные; ей казалось, что  во
время своего кратковременного пребывания здесь с герцогом она видела их.
Король проезжал в коляске с  Беатой  Шнакен;  герцогиня,  одна  в  своих
пустых залах, смеялась над забавными историями, которые  пересказывались
во всех столицах.
   Взаимная вражда туземных племен помешала далматам избрать монарха  из
своей  среды.  Державы,  утомленные  не   прекращавшимся   при   прежних
правительствах  расовыми  и   гражданскими   войнами,   обратили   выбор
далматского народа на Николая, одного из еще незанятых  Кобургов.  Чтобы
предложить ему корону, пришлось проникнуть в уединенный охотничий домик,
где он жил в кухне с загонщиками и собаками. Это  был  непритязательный,
бородатый  старик,  в  шубе,  шапке  и  с  короткой  трубкой   во   рту,
расхаживавший по лесам,  как  святой  Николай.  Переселение  в  качестве
монарха в далекое государство, о положении которого он не  имел  никаких
достоверных  сведений,  было  старику  нелегко,  но   он   вспомнил   об
обязанностях, налагаемых на него его происхождением. Говорили,  что  при
отъезде союзный канцлер сказал ему: - Поезжайте с богом и  постарайтесь,
чтобы мы больше ничего не слышали о вашей стране.
   Николай старался. Он правил тихо и скромно. И если за все  это  время
не было случая убедиться, умен ли он, хитер ли, деспотичен, коварен  или
благороден, то зато очень  скоро  стало  ясно  одно:  он  почтенен.  Его
народы,  желавшие  друг  другу  нищеты  и  окончательного   уничтожения,
объединялись в умиленной любви  к  своему  седому  королю.  Николай  был
образцовым семьянином. Глубокая, несомненная благопристойность окутывала
всех, кто был близок  к  нему,  точно  плащом,  под  складками  которого
исчезали их несовершенства. Никто не  возмущался  наследником  престола,
юным Филиппом, который с тех пор, как  закончил  в  венском  Терезиануме
свое  воспитание,  вел  себя,  как  шут;  а  прекрасная  подруга  короля
встречала всюду благожелательность и уважение.
   Беата Шнакен была маленькая актриса; судьба  занесла  ее  из  Вены  в
Зару, где она не находила никого, кто хотел бы  заплатить  ей  долги.  В
своем горе она однажды, в пять часов утра,  тихонько  вышла  из  дому  и
пошла молиться в церковь иезуитов. Взяв на себя управление  католическим
народом, Николай Кобургский сейчас же с религиозным  пылом  бросился  со
всей  своей  семьей  в  объятия  римской  церкви.  В  исполнении   своих
религиозных обязанностей он также служил примером для своих подданных; в
холод предутренних часов совершал старый монарх  свою  молитву  в  храме
отцов иезуитов. Это обстоятельство было известно Беате. Она сложила руки
и сидела, не шевелясь. Король увидел в углу что-то черное, но не обратил
на это внимания. На следующее утро он заметил, что  под  черной  вуалью,
свешивавшейся с молитвенной скамьи, в облаке  ладана  выделялся  бледный
профиль. На третий, на четвертый и пятый дни ему бросалась в  глаза  все
та же картина; старик  не  мог  удержаться  от  сердечного  умиления,  и
счастье Беаты Шнакен было обеспечено.