провинцией. Все - с такой важностью и без  всяких  сомнений.  Приходится
идти за всеми... но про себя улыбаешься, как улыбаются в Париже.
   Он тонко улыбнулся.
   - Я надеюсь, что ваша светлость не смешиваете меня с  моими  здешними
друзьями.
   Она возразила:
   -  Конечно,  нет.  И  скажите,  пожалуйста,  господам   Палпоюлаи   и
Тинтинович, а равно и их супругам, что я их не смешиваю ни с кем.
   Она простилась с принцессой. Фили хотел выскользнуть из  двери  вслед
за нею, но тяжелый взгляд адъютанта приковал его к месту.
   Едва герцогиня очутилась за дверью, как  все  эти  оставшиеся  позади
лица исчезли из ее памяти, точно погрузившись опять в густой туман скуки
и ограниченности.  Усталая  и  расстроенная,  вспоминала  она  несколько
бесцельно бродивших фигур, между которыми сновали лакеи с чашками чаю  и
конфетами. В следующие дни она с  удовольствием  думала  о  Павице;  его
слова раздавались у нее в  ушах,  они  звучали  почти  значительно.  Она
написала ему.


   Он тотчас же явился в безукоризненно сшитом  сюртуке.  Свою  шляпу  с
полями  он  оставил  в  передней.  Она  подумала:  "Он   мог   бы   быть
государственным человеком".
   - Вы уже однажды сидели в тюрьме, - сказала она. -  Это  может  легко
случиться опять. К вам относятся недоброжелательно.
   Он сел с жестом, в котором выражалась вся тяжесть его презрения.
   "Нет, не государственный человек, - подумала герцогиня.  -  Но  почти
артист".
   Павиц заявил:
   - Ваша светлость, в опасности я  сильнее  всего.  Тогда,  прежде  чем
придворные лизоблюды наложили на меня руки, я жил  опьяненный  сознанием
своей силы. Я говорил ежедневно, по крайней мере два раза, с народом,  я
не отгонял от своего порога ни одного из угнетенных  и  обремененных,  а
между тем мне приходилось тогда ухаживать за смертельно больной женой. Я
могу  сказать,  ваша  светлость,  что  я  оплакивал  жену  под  остриями
кинжалов.
   Он сделал несколько твердых шагов; ему стало трудно сидеть на  месте.
Его голос смягчился в интимной  обстановке.  На  воздухе  он  раздавался
далеко вокруг, здесь он осторожно жался к  штофным  обоям  и  терялся  в
темных углах. Только его  движения  оставались  широкими,  как-будто  он
стоял на морском берегу, в обширных равнинах, и его должны  были  видеть
самые задние из десятков тысяч зрителей.
   - Ваша жена умерла?
   - Они оторвали меня от ее трупа. Я читал библию. Потому что...
   Он сел.
   - Потому что я имею обыкновение читать библию.
   - Для чего собственно?
   Он посмотрел на нее с глубоким изумлением; затем сказал, запинаясь:
   - Для чего... для чего... Ну... это доставляет мне радость...  и  это
помогает, ваша светлость, это помогает. Как часто я молился в опасности,
во время странствований по ущельям Велебита и его  крутым  откосам.  Еще
совсем недавно, во время одного переезда с бароном Рущуком. Мы ехали  по
делам, был яростный северный ветер: ваша светлость, помните. Наша  лодка
чуть не перевернулась, на нас надвигалась чудовищная волна. Я не смотрел
на нее, я смотрел  на  небо.  Волна  отхлынула  перед  самой  лодкой.  Я
обернулся к еврею, он был мертвенно бледен. Я сказал только: я молился.
   Она разглядывала его.
   - От вас, доктор, я узнаю все новые вещи... И все вещи, которых я  не
ждала от вас.
   Он скорбно улыбнулся:
   - Не правда ли? Революционер не должен иметь сердца, трибун не должен
иметь частной жизни? Но я набожный сын бедных людей, я люблю свое дитя и
читаю  с  ним  вечернюю  молитву.  Душевная  жизнь  моего  народа,  ваша
светлость, - вот чего никогда не поймут эти чужие, живущие среди нас.
   - Опять чужие.  Скажите,  Пьерлуиджи  Асси,  проведитор  Венецианской
республики, был чужим в этой стране?
   Он смутился, поняв свою ошибку.
   - Я не принадлежу ни к  итальянцам,  ни  к  морлакам.  Ваш  народ  не
интересует меня, любезный доктор.
   - Но... любовь целого народа! Ваша светлость, вы не знаете,  что  это
значит. Посмотрите на меня, меня окружает изрядное количество романтики.
   - Это вы уже говорили... Воспламенить меня могла бы  мысль  ввести  в
этой стране свободу, справедливость, просвещение, благосостояние.
   Она делала долгие паузы между этими четырьмя словами.  Казалось,  эти
понятия возникали в ней, по мере того, как она говорила, в первый раз  в
ее жизни. Она прибавила:
   - Вот моя идея. Ваш народ, как я уже сказала, мне безразличен.
   Павиц не находил слов.
   - Здесь господствует клика мелких людишек,  -  сказала  герцогиня,  -
провинциальной аристократии, которая в Париже была бы смешна. При  дворе
собираются полудикари и педанты-мещане  и  щеголяют  друг  перед  другом
грубостью. Это мало отрадное зрелище, поэтому  я  хотела  бы  уничтожить
его.
   Она говорила все решительнее. В ее  уме  вдруг  оформился  целый  ряд
идей, и одна влекла за собой другую.
   - Что делает король? Мне говорят, что он раздает милостыню. В  кружке
принцессы много толкуют о  супах  и  шерстяных  куртках,  что  я  нахожу
слишком дешевым средством. Вообще король - это нечто излишнее или  будет
излишним. Свободный народ  (посмотрите  на  Францию)  повинуется  самому
себе. Даже законы, - я не знаю, нужны ли они, но они достойны презрения.
   Павиц сказал, оцепенев:
   - Ваша светлость - анархистка.
   - Почти. Пожалуй, пусть  будет  кто-нибудь  для  ограждения  свободы.
Только для этого и нужен король.
   Он глубоко вздохнул от удовольствия, ему показалось, что он открыл ее
человеческую слабость.
   - Или королева, - значительно добавил он.
   Она повторила, пожимая плечами:
   - Или королева.
   Затем она встала.