Социальный вопрос должен, наконец, перестать существовать,  -  закончила
принцесса, заметно раздраженная.
   Супруга турецкого посланника шумно ударила себя в пышную грудь, и  на
лице ее выразилось удивление.
   -  Я  не  понимаю,  чего  вы  так  хлопочете.  Вы  слишком  неопытны.
Послушайте, что сделал мой муж, когда был пашой в Малой Азии.  Христиане
пришли с полей, с ними были и правоверные, и всем им было нечего есть, и
они были страшно раздражены. Мой муж велел сказать им, что у  него  есть
много муки, и чтобы они пришли во двор замка. Они пришли, и  как  только
они очутились между высокими стенами, мой  муж  велел  запереть  ворота,
и...
   Фатма прервала себя смехом. Она щебетала как ребенок.
   - ...и их всех вырезали. Ха-ха! Вырезали. - О! О! - вырвалось  у  дам
Палиоюлаи и Тинтинович, и в их вздохах смешивались ужас и желание.
   - Они толкались и кричали, как свиньи на тесной телеге мясника, когда
их стаскивают одну за другой.
   Принцесса снисходительно улыбнулась.
   - Нет, моя милая Фатма, у нас это вызвало бы слишком много шуму.
   Фон Гиннерих шумно переступил с ноги на ногу.
   - К сожалению! - вдруг крикнул он, побагровев. Анекдот гаремной  дамы
воодушевил прусского майора.
   - Мы остаемся при супах  и  шерстяных  куртках,  -  решила  Фридерика
Шведская.
   - Не правда ли,  моя  милая  герцогиня  Асси,  вы  возьмете  на  себя
почетное  председательство  в  каком-нибудь  из  моих  благотворительных
учреждений? Ведь вы тоже интересуетесь разрешением социального вопроса.
   - Ваше высочество, я еще никогда не думала  об  этом.  Возможно,  что
когда-нибудь мне вздумается.
   Со всех сторон посыпались изумленные вопросы.
   - Но почему же тогда ваша светлость интересуетесь Павицом?
   - Почему вы были у морлаков?
   - Уже два раза?
   - Потому что я скучала, - объяснила герцогиня. - Тогда я вспомнила  о
народе. Народ - это самое странное, что я знала в жизни. Всегда, когда я
встречалась с ним, он был для меня загадкой. Он приходит в ярость  из-за
вещей, которые должны были бы быть для него совершенно безразличными,  и
верит в вещи, которые только помешанный может  считать  истинными.  Если
ему бросить кость, как собаке, - а в чем, в сущности разница? -  он  ее,
правда, будет грызть, но не станет вилять хвостом. Ах, это всегда больше
всего возбуждало мое любопытство. Поэтому я не верю и в то, что супами и
шерстяными куртками все будет улажено...
   - В этом, ваша светлость, вы  заблуждаетесь,  -  высокомерно  сказала
принцесса. - В этом вы решительно заблуждаетесь.
   Герцогиня продолжала:
   - Император Наполеон очень заботился о своем народе. Париж  процветал
и становился все жирнее. Я не думаю, чтобы там было много людей без супа
и шерстяных курток.
   Кто-то простонал:
   - Ах, Париж!
   - Тем не менее, народ  с  неистовством  бросился  в  эту  излишнюю  и
неразумную войну. Во время наших путешествий меня  поражало  многое,  но
больше всего черная толпа и среди нее, в желтом свете  газовых  фонарей,
бледные, потные лица, кричащие: "В Берлин!"
   - Ах, Париж!
   - Ваша светлость, вы присутствовали при всем этом  до  самого  конца.
Вы, наверное, можете сказать нам: где Аделаида Трубецкая?
   - И д'Осмонд?
   - И графиня д'Ольней?
   - И Зози?
   Герцогиня пожала плечами.
   - Говорят, что маленькая Зози любит коммунара. Она стоит на улицах на
опрокинутых шкапах и омнибусах и заряжает ружья.
   - Quelle horreur! После маркиза Шатиньи - коммунар!
   Madame Палиоюлаи с горечью сказала:
   - События в Париже просто гнусность.  Посмотрите,  какие  перчатки  я
принуждена носить. Из Парижа я, конечно, их больше не  получаю.  Мыслимо
ли это?
   - Но Фридерика успела еще получить шляпу. Послушайте,  герцогиня,  вы
должны посмотреть ее! - взволнованно воскликнул принц  Фили.  Вдруг  все
закричали, перебивая друг друга. Дамы  торопливо  хватали  и  показывали
свои веера, кружева, браслеты. Перкосини в  оживленной  беседе  старался
пробудить в герцогине общие воспоминания о праздничных днях.  Бесцветное
лицо принцессы слегка порозовело. Палиоюлаи и Тинтинович  с  мужественно
сдерживаемой скорбью напоминали друг другу об игорных домах, которые оба
знали, и хорошо знакомых обоим альковах  известных  дам.  Слово  "Париж"
наэлектризовало их уставшие в тяжелом воздухе далекой провинции  сердца.
Сияние города-светоча доходило и до этого далекого моря, и людям, жившим
здесь, он казался сказкой, желанным мифом. Его имя, произнесенное  перед
этими людьми  Востока,  производило  на  них  такое  впечатление,  какое
производят на  детей  Запада  сказки  "Тысячи  и  одной  ночи".  И  едва
вернувшись из поездки в Париж, они думали  об  источниках  для  покрытия
расходов на новую: дамы - об экономии на обедах, на белье, кавалеры -  о
тотализаторе и карточных столах, монархи - о народе.
   Принцесса Фатма с напряжением атлета поставила свою тяжелую  ногу  на
стул и предлагала всем убедиться, что ее мягкий кожаный башмак  облегает
икру до самого колена.
   - Это Париж, - благоговейно говорила она. Чтобы опять попасть на пол,
она оперлась всей тяжестью о плечо наследника престола, который стоял, с
любопытством нагнувшись  над  ней.  Он  задыхаясь  вырвался  из  объятий
прекрасной  женщины,  поднес  ко  лбу  носовой  платок   и   пробормотал
неуверенно, искоса бросая взгляд на фон Гиннериха:
   - Терпеть не могу женщин.
   Еще не совсем придя в себя, он крикнул с насильственной веселостью:
   - Что вы скажете, герцогиня, о нашей Фатме? Правда, она прелесть?
   Она протянула турчанке руку.
   - Из всех мнений, которые здесь были высказаны, ваше понравилось  мне
больше всего. Оно было искренне.
   - Ваша светлость слишком любезны, - с милой детской улыбкой  ответила
Фатма. Фили зашептал:
   - Ну, остальные наговорили чересчур много глупостей.  Ваша  светлость