Из предыдущего изложения должно быть ясно, что "плохим", "некрасивым" в
конечном счете оказывается все, что прямо относится к поведению
палеоантропа времен дивергенции, что хотя бы отдаленно напоминает такое
поведение, наконец, все то, что можно интерпретировать как "соучастие" в
его грязных делах, как "попустительство" ему, "соглашательство" с ним и т.п.

Характерно, что всевозможные этические своды разработаны в части "что такое
плохо?" всегда гораздо подробнее, детальнее, ярче, чем в части "что такое
хорошо?". "Хорошо" - это все, что не "плохо". Поэтому, хотя большинство
сравнительно-исторических исследований по этике и эстетике занимается почти
исключительно представлениями о "хорошем" и "красивом", с точки зрения
Поршнева, напротив, наиболее интересными были бы исследования именно того,
что в разные эпохи у разных народов считалось "плохим" и "некрасивым".

психологического механизма осуществления запрета - запрета делать что-либо
"плохое". Поршнев так описывает общую "формулу" любого запрета - "нельзя,
кроме как в случае...":

"Все запреты, царящие в мире людей, сопряжены хоть с каким-нибудь, хоть с
малейшим или редчайшим исключением. Человек не должен убивать человека,
"кроме как врага на войне". Отношения полов запрещены, "кроме как в браке",
и т.п. Пользование чужим имуществом запрещено, "кроме как при дарении,
угощении, сделке" и т.п. Совокупность таких примеров охватывает буквально
всю человеческую культуру. Складывается впечатление", - осторожно
продолжает Поршнев, - "что чем глубже в первобытность, тем однозначнее и
выпуклее эти редчайшие разрешения, с помощью которых психологически
конструируется само запрещение. Нечто является "табу", "грехом" именно
потому, что оно разрешено при некоторых строго определенных условиях. Это -
запрещение через исключение. По-видимому, при этом в обозримой истории
культуры представления о "табу", "грехе", "неприкосновенном", "сакральном""
и т.п. мало-помалу утрачивают свою генерализованность в противоположность
чему-то, что можно и должно. Происходит расщепление на много конкретных
"нельзя". Достаточно наглядно это видно в том, как в христианстве или в
исламе усложняется классификация "грехов" не только по содержанию, но и по
степени важности" .

Какова же природа такого специфического "конструирования" запрета?

Отвечая на этот вопрос, Поршнев ссылается среди прочего и на "философию
имени", разработанную Лосевым:

"Расчленяя в слове как бы ряд логических слоев или оболочек, Лосев особое
внимание уделил тому содержанию слова, которое он назвал "меоном": в слове
невидимо негативно подразумевается все то, что не входит в его собственное
значение. Это как бы окружающая его гигантская сфера всех отрицаемых им
иных слов, иных имен, иных смыслов. Если перевести эту абстракцию на язык
опыта, можно сказать, что слово, в самом деле, выступает как сигнал
торможения всех других действий и представлений кроме одного-единственного"
.

Происхождение специфической формулы культурных запретов - запретов через
исключение - лежит в физиологической природе суггестии. Резюмируя долгий
эволюционный путь от интердикции к суггестии, Поршнев пишет:

"Но, в конце концов, возникают, с одной стороны, такие сигналы, которые
являются стоп-сигналом по отношению не к какому-либо определенному
действию, а к любому протекающему в данный момент (интердикция ); с другой
стороны, развиваются способы торможения не данной деятельности, а
деятельности вообще; последнее достижимо лишь посредством резервирования
какого-то узкого единственного канала, по которому деятельность может и
должна прорваться. Последнее уже есть суггестия" .

Возникнув в качестве инструмента торможения всего, кроме чего-то одного,
суггестия породила два различных социальных феномена: слово человеческой
речи, в которой доминирующим стало "можно только это", то есть "должно", и
культурную норму, в которой, наоборот, доминирующим стало "нельзя все
остальное".

три их важнейшие группы.

К первой группе он относит запреты убивать себе подобного, то есть
ограничение сформированного в ходе дивергенции фундаментальной
биологической особенности человека, о чем уже шла речь выше:

"По-видимому, древнейшим оформлением этого запрета явилось запрещение
съедать человека, умершего не той или иной естественной смертью, а убитого
человеческой рукой. Труп человека, убитого человеком, неприкасаем. Его
нельзя съесть, как это, по-видимому, было естественно среди наших далеких
предков в отношении остальных умерших. К такому выводу приводит анализ
палеолитических погребений" .

"С покойника неприкасаемость распространялась и на живого человека. Он,
по-видимому, считался неприкасаемым, если, например, был обмазан красной
охрой, находился в шалаше, имел на теле подвески. На определенном этапе
право убивать человека ограничивается применением только дистантного, но не
контактного оружия; вместе с этим появляются войны, которые в первобытном
обществе велись по очень строгим правилам. Однако человек, убитый по
правилам, уже мог быть съеден" .

Таким образом, Поршнев намечает процесс постепенного преодоления "свойства"
человека убивать себе подобных. В другом месте он так говорит о процессе
монополизации государством права убивать (об этом пойдет речь в разделе
Политические науки):

"Тут речь не об оценке - хорошо это или плохо. Ведь можно посмотреть на
процесс этой монополизации как на путь преодоления человечеством указанного
"свойства": как на запрещение убивать друг друга, осуществляемое
"посредством исключения" - для тех узких ситуаций, когда это можно и должно