собой она, очевидно, думать не умеет.
     Когда я появляюсь у нее в полдень, она мало похожа  на  ту  женщину,  с
которой я накануне рассталась в ее будуаре. Она точно  стареет  за  ночь  на
десять лет. Я знаю, что горничные подолгу трудятся над  ее  туалетом,  и  во
время этой церемонии маркиза не произносит ни  слова,  так  как  не  выносит
неправильного, простонародного языка. Несчастные  девушки  так  утомляют  ее
(вдобавок она, вероятно, сильно страдает от бессонницы), что утром, когда  я
прихожу к ней, она исення-бледная, еле живая.  Но  через  десять  минут  все
меняется: маркиза  заметно  веселеет,  приободряется  и  встречает  младшего
сына, помолодев на десять лет.
     О ее письмах распространяться мне не пристало, хотя  тайн  в  них  нет:
они не связаны ни с требованиями этикета, ни с  делами.  Маркиза  пишет  их,
так как любит поболтать с друзьями, живущими в других городах. Она  говорит,
что это одна на возможностей побеседовать и  обменяться  мыслями  с  другими
людьми, а в этих беседах - ее единственная отрада. Допустим,  что  это  так,
только у меня совсем другой вкус. Будь у меня досуг, я с охотой общалась  бы
только с теми,  кого  люблю,  а  ведь  вряд  ли  маркиза  любит  всех  своих
корреспондентов - их десятков  пять,  -  которым  постоянно  пишет,  и  всех
гостей - их две-три сотни, - которых принимает каждую неделю.
     Но дело не в моем вкусе, да я и  не  намерена  осуждать  женщину,  ради
которой пожертвовала своей свободой. Это  было  бы  дурно,  потому  что,  не
уважай и не почитай я свою госпожу, я без труда могла бы уйти и  наняться  к
другой. Хотя мое  благоговение  перед  маркизой  и  омрачено  некоторыми  ее
причудами, но, думаю, мне везде пришлось бы столкнуться с  такими  же,  если
не худшими, поэтому я не вижу причин особенно возмущаться ими и  предпочитаю
смотреть на все легко и  философски.  Словом,  сестричка,  если  я  и  стану
бранить здешние порядки или насмехаться над ними,  отнеси  это  к  случайным
оговоркам в нашей беседе. Мне просто хочется писать тебе откровенно.  Уверяю
тебя, что здесь ничего нет такого,  что  доставляло  бы  мне  огорчение  или
неудовольствие. Для меня самое главное то, что маркиза  -  женщина  сильная,
искренняя и участливая. Этим-то и привязала меня к себе госпожа де  Вильмер,
и я с радостью делаю все, чтобы ее рассеять и развеселить. Что  там  она  ни
говори, я-то прекрасно знаю, что живу при  ней  на  положении,  которому  не
позавидует и горничная. Я  ее  раба,  но  раба  по  воле  своей,  и  поэтому
чувствую себя такой же свободной и незапятнанной, как моя совесть. Чья  душа
свободнее, чем душа пленника или изгнанника во имя убеждений?
     Когда мы расстались с тобой, сестричка, я об  этом  и  не  думала.  Мне
тогда казалось, что разлуку я не перенесу. И  что  же?  Когда  я  нынче  все
взвесила, то получилось, что если я и страдала, так  от  одного  неудобства:
очень мало я тут двигаюсь. Но теперь и это уладилось,  так  что  можешь  обо
мне не тревожиться. Из  меня  вытянули  признание,  и  теперь  я  могу  рано
ложиться спать, а утром гулять в саду у дома. Сад небольшой, но я  ухитряюсь
делать там длинные прогулки, думаю о тебе и мысленно блуждаю по нашим  полям
и лугам с тобой и детьми. И от этих дум на  душе  становится  так  радостно!
Да,  но  я  ни  слова  еще  не  написала  о  герцоге  д'Алериа.  Наверстываю
упущенное.
     Я встретилась с ним всего три дня назад. Увидеть  его,  признаюсь,  мне
вовсе не хотелось. Я не могу не испытывать ужаса  перед  человеком,  который
разорил свою мать и вдобавок слывет порочнейшим господином на свете.  И  что
же? Каково же было мое  удивление,  когда  наружность  его  не  внушила  мне
отвращения, хотя и не рассеяла прежней неприязни.  Со  страху  я  воображала
себе его этаким дьяволом с рогами и хвостом... И вот  как  я  встретилась  с
этим исчадием ада, не зная, что это он и есть. Надобно тебе сказать,  что  с
матерью он обходится донельзя странно. Иногда в течение нескольких недель  и
даже месяцев навещает ее ежедневно, а потом пропадает, и целыми  месяцами  о
нем ни слуху ни духу; когда же он снова  появляется,  то  маркиза  и  герцог
делают вид, будто расстались накануне. Не знаю, как моя госпожа относится  к
его поведению. Иногда она вспоминает о своем старшем  сыне  так  спокойно  и
уважительно, словно речь идет о маркизе, но, как ты можешь догадаться,  сама
я не  смею  затрагивать  столь  щекотливую  тему.  Правда,  однажды  маркиза
совершенно хладнокровно заметила, что герцог капризен к навещает  ее,  когда
ему заблагорассудится.
     Я не сомневалась, что в один прекрасный день он  внезапно  возникнет  в
нашем  доме,  но  когда  после  обеда  пошла,  по  обыкновению,  в  гостиную
проверить, все ли там прибрано так, как велела маркиза, то и  думать  забыла
о герцоге и даже не заметила незнакомца,  сидящего  в  углу  на  козетке.  Я
всегда осматриваю лампы и жардиньерки в гостиной,  пока  маркиза,  отобедав,
сидит у себя в будуаре, а горничные  четверть  часа  румянят  ее  и  пудрят.
Словом, я была  поглощена  важным  делом  и,  пользуясь  случаем,  оживленно
ходила по комнате,  напевая  под  нос  старую  песенку,  как  вдруг,  подняв
голову,  встретилась  с  большими  синими,   удивительно   ясными   глазами,
взирающими на меня. Я поклонилась господину и попросила  у  него  извинения.
Он приподнялся и попросил извинения тоже, а я, занятая мыслями  о  гостях  и
не зная, что сказать этому пришельцу, который всем  своим  видом,  казалось,
спрашивал, откуда я взялась, сочла за благо промолчать.
     Он встал и, прислонившись к камину,  снова  уставился  на  меня  скорее
благожелательно, чем удивленно. Он  был  высокого  роста,  немного  грузный,
весьма  представительный,  и  -  самое   удивительное   -   весьма   приятен
внешностью. Редко встречаешь такое открытое, располагающее к  себе  и,  если
угодно, простодушное лицо. Голос у него бархатный и теплый,  произношение  и
манеры утончены и благородны. В малейших движениях этой гремучей  змеи  есть
особое очарование, а в улыбке - что-то совсем детское.
     Можешь ты это понять? Я, во всяком случае, была так далека  от  истины,
что, словно притянутая этим добрым  взглядом,  подошла  к  камину  в  полной
готовности учтиво и  благосклонно  ответить  незнакомцу,  если  он  пожелает
начать разговор. Он, казалось, только того и ждал  и  непринужденно  спросил
меня:
     - Разве мадемуазель Эстер нездорова? - Голос  его  звучал  вкрадчиво  и
мягко.
     - Мадемуазель Эстер уже два месяца как здесь не живет. Я никогда ее  не
видела, потому что заменила ее.
     - Вот уж нет!
     - Я вас не понимаю.
     - Скажите лучше, что пришли ей на смену. Весна не может заменить  зиму.
Она ее стирает из памяти.
     - В зиме есть тоже своя прелесть.
     - О, вы не знали Эстер! Она  была  колюча,  как  декабрьский  ветер,  и
стоило ей подойти к человеку, как у него начинало ломить в суставах.
     И тут он принялся  расписывать  бедняжку  Эстер,  да  так  беззлобно  и
смешно, что я, не удержавшись, расхохоталась.