ГЛАВА VII

   Пан Володыёвский, славный и искушенный воитель, хоть  и  молодой  еще
человек, гостил, как уже было сказано, в Пацунелях  у  Пакоша  Гаштовта,
местного патриарха, который слыл  самым  богатым  шляхтичем  среди  всей
мелкопоместной  лауданской  братии.  Трех  дочерей  он  выдал  замуж  за
Бутрымов и приданого отвалил им по сотне талеров каждой чистым серебром,
не считая всякого добра и такой богатой одежи, какой не сыщешь и у  иной
родовитой шляхтянки. Остальные три дочери были  еще  девушки,  они-то  и
ухаживали за паном Володыёвским, у которого рука то совсем поправлялась,
то к ненастью  снова  мертвела.  Эта  рука  была  предметом  забот  всех
лауданцев, ибо они видели ее за работой под  Шкловом  и  Шепелевичами  и
единодушно считали, что лучшей не сыскать во всей  Литве.  Все  застянки
окружили молодого полковника небывалым  почетом.  Гаштовты,  Домашевичи,
Гостевичи, Стакьяны, а с ними и вся прочая шляхта постоянно  посылали  в
Пацунели рыбу, грибы и дичь, сено для лошадей и смолу для повозок, чтобы
рыцарь и его люди ни в чем не терпели  нужды.  Всякий  раз,  когда  пану
Володыёвскому становилось хуже, шляхтичи вперегонки скакали в Поневеж за
цирюльником,  -  словом,  все   старались   превзойти   друг   друга   в
услужливости.
   Вольготное это было житье, и пан Володыёвский и не думал  уезжать  из
Пацунелей, хоть в Кейданах и поудобней было бы, да и  знаменитый  лекарь
являлся бы по первому зову. А уж старый Гаштовт так возвысился в  глазах
всех лауданцев, когда оказал  гостеприимство  молодому  полковнику,  что
готов был расшибиться в  лепешку,  только  бы  угодить  столь  именитому
гостю, которого и сам Радзивилл почел бы за честь принять в своем доме.
   После разгрома и изгнания Кмицица шляхта, которой очень полюбился пан
Володыёвский, надумала женить его на  панне  Александре.  "Что  это  нам
искать ей мужа по свету! - толковали старики, собравшись для того, чтобы
обсудить это дело. - Тот изменник так себя замарал недостойными  делами,
что, коли он и жив, его надо отдать заплечному мастеру, а раз так, то  и
девушка должна выбросить его из сердца вон;  это  и  в  завещании  особо
оговорил подкоморий. Пусть выходит за пана Володыёвского.  Как  опекуны,
мы можем дать на то свое согласие, вот и получит она достойного супруга,
а мы доброго соседа и предводителя".
   Приняв единодушно это решение,  старики  отправились  сперва  к  пану
Володыёвскому, который, не долго думая, дал свое  согласие,  а  потом  к
"паненке", которая, ни минуты не думая, решительно этому воспротивилась.
"Любичем,  -  сказала  она,  -   один   только   покойник   имел   право
распорядиться, и отнять поместье у  пана  Кмицица  можно  только  тогда,
когда его присудят к смертной казни; что ж до замужества, то я и слушать
об этом не хочу. Так я измучилась, что о замужестве не могу и помыслить.
Того я выбросила из головы, а этого, будь он хоть самый достойный жених,
и не привозите, все равно я к нему не выйду".
   Что  было  сказать  на  такой  решительный   отказ,   -   отправилась
разогорченная шляхта восвояси; пан Володыёвский особенно  не  огорчился,
ну, а молодые дочки Гаштовта, Терка, Марыська и Зоня, и подавно.  Рослые
это были и румяные девушки с льняными косами, с глазами как незабудки  и
широкими спинами. Пацунельки все слыли красавицами: когда стайкой шли  в
костел, ну прямо тебе цветы на лугу! А эти три были самыми красивыми;  к
тому же старый Гаштовт не жалел денег и на ученье.  Органист  из  Митрун
научил их читать, петь божественные песни, а старшую, Терку, и на  лютне
играть. Девушки они  были  добросердечные  и  нежно  заботились  о  пане
Володыёвском, стараясь превзойти друг дружку в  чуткости  и  усердии.  О
Марыське говорили, что она влюблена в молодого рыцаря; это была  правда,
да только наполовину, потому что не одна Марыська, а все три сестры были
влюблены в него по уши. Они ему тоже очень нравились, особенно  Марыська
и Зоня, Терка, та уж больно жаловалась на мужскую неверность.
   Не раз, бывало, в длинные зимние вечера, когда старый Гаштовт,  выпив
горячего медку, отправлялся на  боковую,  девушки  усаживались  с  паном
Володыёвским у очага: недоверчивая Терка прядет,  бывало,  пряжу,  милая
Марыся перья щиплет, а Зоня наматывает  на  мотовило  пряжу  с  веретен.
Только когда пан Володыёвский начнет рассказывать о походах,  в  которых
он побывал, о диковинах, которых он навидался при  различных  магнатских
дворах, работа остановится, девушки глаз с него не сводят и то одна,  то
другая вскрикивают в изумлении: "Ах, милочки мои, я умереть готова!" - а
другая подхватывает: "Во всю ночь глаз не сомкну!"
   По мере того как  пан  Володыёвский  поправлялся  и  начинал  уже  по
временам свободно орудовать саблей, он становился все веселей  и  с  еще
большей охотой рассказывал всякие истории. Однажды вечером уселись  они,
по обыкновению, у очага, от которого яркий свет падал на всю комнату,  и
сразу стали  препираться.  Девушки  требовали,  чтобы  пан  Володыёвский
рассказал что-нибудь, а он просил Терку спеть ему что-нибудь под лютню.
   - Сам, пан Михал, спой! - говорила Терка, отталкивая  лютню,  которую
протягивал ей пан Володыёвский. - У  меня  работа.  Ты  видал  свету  и,
наверно, выучился всяким песням.
   - Как не выучиться, выучился. Ин, быть по-вашему:  сегодня  я  сперва
спою, а потом ты, панна Терка. Работа не уйдет. Небось девушка  бы  тебя
попросила, так ты бы спела, а кавалерам всегда отказ.
   - Так им и надо.
   - Неужели ты и меня так презираешь?
   - Ну вот еще! Пой уж, пан Михал.
   Пан Володыёвский забренчал на лютне, состроил потешную мину  и  запел
фальшивым голосом:

   Вот в каком живу я месте,
   Ни одной не люб невесте!..

   - Вот уж и  неправда!  -  прервала  его  Марыся,  закрасневшись,  как
вишенка.
   - Это солдатская песенка, - сказал  пан  Володыёвский.  -  Мы  ее  на
постое певали, чтоб какая-нибудь добрая душа над нами сжалилась.
   - Я бы первая сжалилась.
   - Спасибо, панна Марыся. Коли так, незачем  мне  больше  петь,  отдаю
лютню в более достойные руки.
   Терка на этот раз не  оттолкнула  лютни,  ее  растрогала  песня  пана
Володыёвского, хоть на самом-то деле в этой песне было больше лукавства,
чем правды; девушка тотчас ударила по струнам и, сложив губы  сердечком,
запела: