отчаянно и смолк навеки, а вместо него взревел, ярясь, сохатый.
   Бутрымы застыли в изумлении,  хотя  Зенд  уже  умолк.  Они  надеялись
услышать еще что-нибудь, однако на этот раз  услышали  только  писклявый
голос Рекуца:
   - Девушки сидят около печи!
   - В самом деле! - сказал Кокосинский, прикрывая рукой глаза.
   - Клянусь богом, - подхватил Углик, - только здесь так темно,  что  я
не мог разглядеть.
   - Любопытно знать, что они тут делают?
   - Может, пришли на танцы?
   - Погодите, я спрошу у них! - сказал Кокосинский. Повысив  голос,  он
спросил: - Милые девушки, что это вы делаете около печи?
   - Ноги греем, - раздались тонкие голоса.
   Тогда кавалеры поднялись и подошли поближе к очагу. На длинной  лавке
сидело с десяток девушек, постарше и помоложе, поставив  босые  ноги  на
колоду, лежавшую у  огня.  С  другой  стороны  колоды  сушились  сапоги,
промокшие от снега.
   - Так это вы ноги греете? - спросил Кокосинский.
   - Да, озябли.
   - Прехорошенькие ножки! - пропищал Рекуц, нагибаясь к колоде.
   - Да отвяжись ты, пан! - сказала одна из шляхтянок.
   - Я бы  не  отвязаться  рад,  а  привязаться,  потому  знаю  надежное
средство получше огня, чтобы разогреть озябшие ножки. Вот оно какое  мое
средство: поплясать в охотку, и ознобу как не бывало!
   - Поплясать так поплясать! - сказал Углик. - Не надо ни  скрипки,  ни
контрабаса, я вам на чакане сыграю.
   И, добыв из кожаного футляра,  висевшего  у  сабли,  свой  неизменный
инструмент, он заиграл, а кавалеры с приплясом двинулись  к  девушкам  и
давай тащить их с лавки. Те как будто оборонялись,  но  не  очень,  так,
визжали только, потому что на самом деле не прочь были поплясать. Может,
и шляхтичам тоже припала бы охота, потому что поплясать  в  воскресенье,
после обедни, да еще на масленой, не возбраняется, но слава  о  "ватаге"
докатилась уже и до Волмонтовичей,  поэтому  великан  Юзва  Бутрым,  тот
самый, у которого оторвало ступню, первый поднялся с лавки и, подойдя  к
Кульвец-Гиппоцентаврусу, схватил его  за  шиворот,  остановил  и  угрюмо
сказал:
   - Коли припала охота поплясать, так не пойдешь ли со мной?
   Кульвец-Гиппоцентаврус прищурил глаза и грозно встопорщил усы.
   - Нет, уж лучше с девушкой, - ответил он, - а с тобой разве потом...
   Но тут подбежал Раницкий, лицо у него уже пошло  пятнами,  он  почуял
драку.
   - А это еще что за бродяга? - спросил он, хватаясь за саблю.
   Углик бросил играть, а Кокосинский крикнул:
   - Эй, друзья, в кучу! В кучу!
   Но за Юзвой бросились уже Бутрымы, могучие старики и парни  великаны;
они тоже сбились в кучу, ворча, как медведи.
   - Вы чего хотите? Шишки набить? - спрашивал Кокосинский.
   - Э, что там с ними толковать!  Пошли  прочь!  -  невозмутимо  сказал
Юзва.
   В ответ на эти слова Раницкий, который больше всего  боялся,  как  бы
дело не обошлось без драки, ударил Юзву рукоятью в грудь,  так  что  эхо
отдалось в избе, и крикнул:
   - Бей!
   Сверкнули рапиры, раздался женский крик и лязг сабель, шум поднялся и
суматоха. Но тут великан Юзва, выбравшись из свалки, схватил стоявшую  у
стола грубо отесанную лавку и, подняв ее вверх, как  легонькую  дощечку,
крикнул:
   - Дуй его! Дуй!
   Пыль поднялась с земли и заслонила дерущихся; в суматохе только стали
слышны стоны...

ГЛАВА V

   В тот же день вечером в Водокты приехал Кмициц, ведя с собою из Упиты
добрую сотню солдат, чтобы отослать их к великому гетману в Кейданы;  он
сам увидел  теперь,  что  в  таком  маленьком  городке,  как  Упита,  не
разместишь столько народу, что, приев хлеб у горожанина, солдат вынужден
насильничать, особенно такой солдат,  удержать  которого  в  повиновении
может только страх перед начальником. Достаточно было одного взгляда  на
охотников Кмицица, чтобы убедиться в том, что хуже людей  не  сыщешь  во
всей Речи Посполитой. Да иных у Кмицица и быть не могло. Разбив великого
гетмана, неприятель завладел всем краем. Остатки регулярного  литовского
войска отошли на время в Биржи и Кейданы,  чтобы  там  оправиться  после
поражения.  Смоленская,  витебская,  полоцкая,  мстиславская  и  минская
шляхта либо последовала за войском, либо укрывалась в  воеводствах,  еще
не захваченных врагом. Те же из шляхты,  кто  был  смелее  духом,  стали
собираться к подскарбию   Госевскому  в  Гродно,  где  королевскими  универсалами   был
назначен сбор шляхетского ополчения. Увы,  немного  нашлось  таких,  кто
внял универсалам, да и те, что подчинились велению долга, собирались так
медленно, что все это время никто не давал отпора врагу, кроме  Кмицица,
который делал это на собственный страх, побуждаемый не столько любовью к
отчизне, сколько рыцарской удалью и молодечеством. Легко понять, что  за
недостатком регулярных войск и шляхты он брал кого попало, то есть таких
людей, которые не обязаны были идти к гетманам в войско и которым нечего
было терять. Набежали тогда к  нему  бродяги  без  крова  и  пристанища,
людишки подлого рода, холопы, бежавшие  из  войска,  одичалые  лесовики,
городская челядь да разбойнички,  которых  преследовал  закон.  Все  они
надеялись  найти  в  хоругви  Кмицица  защиту,  да  вдобавок  поживиться
добычей. В железных руках своего начальника они превратились  в  храбрых
солдат, храбрых до отчаянности, и будь сам Кмициц  человеком  степенным,
они много могли бы сделать для блага Речи Посполитой. Но Кмициц сам  был
своевольник, у которого вечно кипела душа, да и откуда  было  взять  ему
провиант,  оружие  и  лошадей,  если  он,  охотник,  не   имевший   даже
королевских грамот на вербовку войска, не мог надеяться на  самую  малую
помощь от казны Речи Посполитой. Брал поэтому силой и с неприятеля и  со
своих. Сопротивления не  терпел  и  за  всякую  попытку  противодействия
расправлялся без пощады.
   В постоянных наездах, битвах и набегах  он  одичал  и  так  привык  к
кровопролитию, что сердце его, от природы доброе,  нелегко  было  теперь
растрогать. Полюбились ему люди, на все  готовые,  необузданные.  Вскоре