старичок. - Пойдешь с молодым в поле, а он, глупый,  вместо  того  чтобы
идти по следу зверя, у твоих ног, подлец, балует и за полы тебя тянет.
   Оленька хотела что-то сказать и вдруг залилась слезами.
   - Не плачь! - сказал Юзва Бутрым.
   - Не плачь, не плачь! - повторяли оба старика.
   Но как они ее ни утешали,  а  утешить  не  могли.  После  их  отъезда
остались печаль, тревога и обида и на них,  и  на  пана  Анджея.  Больше
всего гордую девушку уязвило то,  что  надо  было  вступаться  за  него,
защищать его и оправдывать. А эта его ватага!  Маленькие  кулачки  панны
Александры сжались при  мысли  о  них.  Перед  глазами  ее  встали  лица
Кокосинского, Углика, Зенда, Кульвец-Гиппоцентавруса  и  других,  и  она
увидела то, чего раньше не замечала: что это были  бесстыдные  лица,  на
которых скоморошество, разврат  и  преступления  оставили  свою  печать.
Чуждое Оленьке чувство ненависти обожгло ей сердце.
   Но в этом смятении духа с каждой минутой поднималась все горшая обида
на пана Анджея.
   - Стыд и срам! - шептала  про  себя  девушка  побелевшими  губами.  -
Каждый вечер возвращался от меня к дворовым девкам!
   Она чувствовала себя униженной.  От  невыносимой  тяжести  стеснялось
дыхание в груди.
   На дворе темнело.  Панна  Александра  лихорадочным  шагом  ходила  по
покою, и все в ней кипело по-прежнему. Это  не  была  натура,  способная
переносить удары судьбы и покоряться им. Рыцарская кровь текла  в  жилах
девушки. Она хотела немедленно начать борьбу с этим легионом злых  духов
- немедленно! Но что она  может  сделать?  Ничего!  Ей  остается  только
плакать и молить, чтобы пан Анджей разогнал на все четыре  стороны  этих
своих друзей, которые позорят его. А если он не захочет?
   - Если не захочет?
   Она еще не решалась подумать об этом.
   Мысли девушки прервал слуга, который внес охапку можжевеловых дров и,
бросив их у печи, стал выгребать угли из золы. Оленька внезапно  приняла
решение.
   - Костек, - сказала она, - сейчас же садись на коня и скачи в  Любич.
Коли пан уже вернулся, попроси его приехать сюда, а нет его дома,  пусть
управитель, старый Зникис, сядет с тобой на коня и тотчас явится ко мне,
- да поживее!
   Парень кинул на угли смолистых щепок, присыпал их корневищами  сухого
можжевельника и бросился вон.
   Яркое пламя вспыхнуло и загудело в печи. У Оленьки немного отлегло от
сердца.
   "Бог даст, все еще переменится, - подумала она про себя. -  А  может,
все не так худо, как рассказывали опекуны. Посмотрим!"
   Через минуту  она  вышла  в  людскую,  чтобы,  по  дедовскому  обычаю
Биллевичей,  посидеть  со  слугами,   приглядеть   за   пряхами,   спеть
божественные песни.
   Через два часа вошел продрогший Костек.
   - Зникис в сенях, - сказал он, - пана в Любиче еще нет.
   Панна Александра вскочила и стремительно вышла.  Управитель  в  сенях
поклонился ей в ноги.
   - Каково поживаешь, ясновельможная панна? Дай тебе бог здоровья!
   Они прошли в столовый покой, Зникис остановился у двери.
   - Что у вас слышно? - спросила панна Александра.
   Мужик махнул рукой.
   - Э, что там толковать! Пана дома нет.
   - Я знаю, что он в Упите. Но что творится в доме?
   - Э, что там толковать!
   - Послушай, Зникис, говори смело, волос у тебя с  головы  не  упадет.
Говорят, пан хороший, только товарищи своевольники?
   - Да, когда бы, ясновельможная панна, своевольники!
   - Говори прямо.
   - Да нельзя, панна... боюсь я. Мне не велено.
   - Кто тебе не велел?
   - Пан...
   - Ах, вот как? - сказала девушка.
   На минуту воцарилось молчание. Панна Александра, сжав губы  и  насупя
брови, быстро ходила по покою, Зникис следил за нею глазами.
   Вдруг она остановилась перед ним.
   - Ты чей?
   - Я Биллевичей. Не из Любича я, из Водоктов.
   - В Любич больше не воротишься, тут останешься. А  теперь  приказываю
тебе говорить все, что знаешь!
   Мужик как стоял у порога, так и повалился ей в ноги.
   -  Ясновельможная   панна,   не   хочу   я   туда   ворочаться,   там
светопреставление! Разбойники они, грабители, там не то что за день,  за
час нельзя поручиться.
   Панна Биллевич покачнулась, словно  сраженная  стрелой.  Она  страшно
побледнела, однако спокойно спросила:
   - Это правда, что они стреляли в доме по портретам?
   - Как же не стреляли! И девок таскали в покои, что  ни  день  -  одно
распутство. В деревне стон стоит, в усадьбе Содом и Гоморра! Волов режут
к столу, баранов к столу! Людей давят. Конюха  вчера  безо  всякой  вины
зарубили.
   - И конюха зарубили?
   - Да! А хуже всего девушек обижают. Дворовых им уже  мало,  ловят  по
деревне...
   На минуту снова воцарилось молчание. Лицо у панны Александры  пылало,
и румянец уже больше не потухал.
   - Когда ждут там пана?
   - Не знаю, слыхал только я, как они между собой толковали, что завтра
надо всем ехать в Упиту. Приказали, чтобы  лошади  были  готовы.  Должны
сюда заехать, просить, чтобы дали им людей и  пороху,  будто  там  могут
понадобиться.
   - Должны сюда заехать? Это хорошо. Ступай теперь, Зникис, на кухню. В
Любич ты больше не воротишься.
   - Дай бог тебе здоровья и счастья!
   Панна Александра допыталась всего, что ей было нужно, и знала теперь,
как ей поступить.
   На следующий день  было  воскресенье.  Утром,  не  успела  еще  панна
Александра  уехать  с  теткой  в  костел,  явились  Кокосинский,  Углик,
Кульвец-Гиппоцентаврус, Раницкий, Рекуц и Зенд, а вслед за  ними  мужики