тот медведь, которому не хочется меду из борти? Только к  чему  спешить?
Не лучше ли поглядеть, что он за человек? Отец Касьян,  вы  уж  скажите,
что держите на уме, не дремлите, будто заяц в полдень в борозде!
   - Не дремлю я, только думу думаю, как бы сказать об этом,  -  ответил
старичок. - Господь Иисус Христос так сказал: как  Куба  богу,  так  бог
Кубе! Мы тоже пану Кмицицу зла не желаем, пусть же и он нам  не  желает.
Дай нам того, боже, аминь!
   - Был бы он только нам по душе! - прибавил Юзва.
   Панна Биллевич нахмурила свои соболиные брови и сказала  с  некоторой
надменностью:
   -  Помните,  почтенные,  нам  не  слугу  принимать.  Он   тут   будет
господином, не наша, его воля тут будет. Он и в опеке вас сменит.
   - Стало быть, чтобы нам больше не мешаться? - спросил Юзва.
   - Стало быть, чтобы вам быть ему друзьями, как и он  хочет  быть  вам
другом. Он ведь тут об своем добре печется, а своим  добром  всяк  волен
распорядиться, как ему  вздумается.  Разве  не  правду  я  говорю,  отец
Пакош?
   - Святую правду, - ответил пацунельский старичок.
   А Юзва снова обратился к старому Бутрыму:
   - Не дремлите, отец Касьян!
   - Я не дремлю, только думу думаю.
   - Так говорите, что думаете.
   - Что я думаю? Вот что я думаю: знатен пан Кмициц, благородной крови,
а мы люди худородные! К тому же солдат он славный: сам один пошел против
врага, когда у всех руки опустились. Дай-то бог нам таких  побольше.  Но
товарищи у него отпетый народ! Пан сосед Пакош, вы  от  Домашевичей  это
слыхали? Подлые это люди, суд их чести лишил, в войске сыск  их  ждет  и
кара. Изверги они! Доставалось от  них  недругу,  но  не  легче  было  и
обывателю. Жгли, грабили, насильничали, вот что! Добро бы, они  зарубили
кого, наезд учинили, это и с достойными людьми бывает, а ведь  они,  как
татары, промышляли разбоем, и давно бы уж им по тюрьмам гнить, когда  бы
пан Кмициц им не  покровительствовал,  а  он  -  сила!  Он  любит  их  и
покрывает, а они вьются около него, как слепни  летом  около  лошади.  А
теперь вот сюда приехали, и все уже знают, что это за люди. Ведь  они  в
первый же день из пистолетов палили, и по кому же? По портретам покойных
Биллевичей, чего пан Кмициц не должен был позволять, потому что они  его
благодетели.
   Оленька заткнула уши руками.
   - Не может быть! Не может быть!
   - Как не может быть, коли так оно и было! Благодетелей своих позволил
им перестрелять, с которыми породниться хотел! А  потом  затащил  в  дом
дворовых девок для разврата! Тьфу! Грех один! Такого у  нас  не  бывало!
Первый же день со стрельбы начали и разврата! Первый же день!
   Тут старый Касьян разгневался и стал  стучать  палкой  об  пол;  лицо
Оленьки залилось темным румянцем.
   - А войско пана Кмицица,  -  вмешался  в  разговор  Юзва,  -  которое
осталось в Упите, оно что, лучше? Каковы офицеры,  таково  и  войско!  У
пана  Соллогуба  скотину  свели,   -   говорят,   люди   пана   Кмицица;
мейшагольских мужиков, которые везли смолу, на дороге избили.  Кто?  Они
же. Пан Соллогуб поехал к пану Глебовичу бить челом об управе на них,  а
теперь вот в Упите шум! Богопротивное дело! Спокойно тут было, как нигде
в другом месте, а теперь хоть ружье на ночь заряжай и дом стереги, а все
почему? Потому что приехал пан Кмициц со своею ватагой!
   - Отец Юзва, не говорите этого, не говорите! - воскликнула Оленька.
   - А что же мне говорить! Ежели пан Кмициц ни в чем не повинен,  тогда
зачем он держит таких людей, зачем живет с такими? Скажи ему, вельможная
панна, чтобы он прогнал их или отдал в руки заплечному мастеру, не то не
знать нам покоя. А слыханное ли это дело стрелять по портретам и открыто
распутничать с девками? Ведь вся округа только о том и говорит!
   - Что же мне делать? - спрашивала Оленька. - Может, они и злые  люди,
но ведь он с ними на войну ходил.  Разве  он  выгонит  их,  коли  я  его
попрошу?
   - А не выгонит, - проворчал про себя Юзва, - то и сам таковский!
   Но тут гнев забурлил в крови девушки, зло взяло на этих  друзей  пана
Кмицица, мошенников и забияк.
   - Коли так, быть по-вашему! Он должен их выгнать! Пусть  выбирает:  я
или они! Коли правда все, что вы говорите, а об том я еще сегодня узнаю,
я им этого не прощу, ни стрельбы, ни  распутства.  Я  одинокая  девушка,
слабая сирота, а их целая ватага с оружием, но я не побоюсь...
   - Мы тебе поможем! - сказал Юзва.
   - Боже мой! - говорила Оленька со все  возрастающим  негодованием.  -
Пусть себе делают, что хотят, только не  здесь,  в  Любиче.  Пусть  себе
остаются, какими хотят, это их дело, они  головой  за  это  ответят,  но
пусть не толкают пана Кмицица на разврат! Стыд и  срам!  Я  думала,  они
грубые солдаты, а они, вижу, подлые предатели, которые позорят и себя  и
его. Да, зло читалось в их глазах, а  я,  глупая,  не  увидела.  Что  ж!
Спасибо вам, отцы, за то, что вы мне глаза открыли на этих иуд. Я  знаю,
что мне теперь делать.
   - Да, да! -  сказал  старый  Касьян.  -  Добродетель  говорит  твоими
устами, и мы тебе поможем.
   - Вы пана Кмицица не вините! Ежели он и поступает противу правил, так
ведь он молод, а они его искушают, они его подстрекают,  своим  примером
они толкают его на распутство и навлекают позор на его имя! Да, покуда я
жива, этому больше не бывать!
   Гнев все больше бурлил в крови Оленьки, и ненависть росла в ее сердце
к друзьям пана Анджея, как боль растет в свежей ране. Тяжкая  рана  была
нанесена и женской ее любви, и той вере, с какой она отдала пану  Анджею
свое чистое чувство. Стыдно ей было и за него и за себя, а гнев  и  стыд
искали прежде всего виноватых.
   Шляхта обрадовалась, увидев, как грозна их панна и какой  решительный
вызов бросила она оршанским разбойникам.
   А она продолжала, сверкая взорами:
   - Да, они во всем виноваты и должны убраться не только из Любича,  но
и из здешних мест.
   - Мы, голубка, тоже не виним пана Кмицица, - говорил старый Касьян. -
Мы знаем, что это они его искушают. Не таим мы в сердце ни яда, ни злобы
против  него  и  приехали  сюда,  сожалея,  что  он  держит   при   себе
разбойников. Дело  известное,  молод,  глуп.  И  пан  староста  Глебович
смолоду глуп был, а теперь всеми нами правит.
   - А возьмите  пса?  -  растрогавшись,  говорил  кроткий  пацунельский