милости за своих солдат придется перед судом ответить".
   - Бог тебя благословит, пан Анджей, - воскликнула Оленька, - коли  ты
рассудил по чести, по справедливости.
   - Коли рассудил?
   Тут пан Анджей скривился, как  школяр,  который  должен  сознаться  в
своем проступке, и стал начесывать пятерней на лоб свою чуприну.
   - Моя ты королева! Мое ты сокровище! - воскликнул он наконец жалобным
голосом. - Не гневайся ты на меня...
   - Что же ты  опять  натворил,  пан  Анджей?  -  с  тревогой  спросила
Оленька.
   - Велел дать по сто батожков бурмистру и советникам!  -  выпалил  пан
Анджей.
   Оленька ничего не ответила, только руками в колени  уперлась,  голову
опустила на грудь и погрузилась в молчание.
   - Руби голову с плеч! - кричал Кмициц. - Только не гневайся!.. Я  еще
не во всем тебе повинился...
   - Не во всем? - простонала девушка.
   - Они  ведь  потом  послали  в  Поневеж  за  подмогой.  Пришла  сотня
плохоньких солдат с офицерами.  Солдат  я  распугал,  а  офицеров  -  не
гневайся ты, Христа ради! - велел голыми прогнать  по  снегу  канчуками,
как когда-то в Оршанщине сделал с паном Тумгратом...
   Панна Биллевич подняла голову, суровые глаза ее горели  гневом,  лицо
пылало.
   - Нет у тебя, пан Анджей, ни стыда, ни совести! - сказала она.
   Кмициц поглядел на нее удивленно и на минуту умолк.
   - Ты это правду говоришь, - спросил он наконец изменившимся  голосом,
- или только так, прикидываешься?
   - Правду говорю, потому что такой поступок  достоин  не  кавалера,  а
разбойника! Правду говорю, потому что мне дорога твоя честь, потому  что
мне стыдно, что не успел ты приехать, а уже все обыватели видят  в  тебе
насильника и пальцем на тебя тычут!
   - Что мне до ваших обывателей! Десять халуп одна собака  сторожит,  и
той нечего делать.
   - Но никто из этих худородных не навлек на себя бесчестия,  никто  не
опозорил своего доброго имени. Никого тут  суд  не  будет  преследовать,
кроме тебя одного, пан Анджей!
   - Э, не твоя это забота. Всяк сам себе пан в нашей Речи Посполитой, у
кого только сабля в руках и кто может собрать  хоть  плохонькую  ватагу.
Что они мне сделают? Кого мне тут бояться?
   - Коли ты, пан, никого не боишься, так знай же,  что  я  боюсь  гнева
божьего... и слез людских боюсь, и обид! А позор я ни  с  кем  не  стану
делить; хоть я слабая женщина, доброе имя мне, может, дороже, чем  иному
кавалеру.
   - Господи боже мой, да не грози ты мне отказом, ты ведь еще  меня  не
знаешь...
   - О, я вижу, что и мой дед тебя не знал!
   Глаза Кмицица сверкнули гневом, но и в ней закипела кровь Биллевичей.
   - Беснуйся, пан Анджей, скрежещи зубами, - смело продолжала она, -  я
тебя не испугаюсь, хоть я одна, а  у  тебя  целая  хоругвь  разбойников,
невинность моя мне защитой! Ты думаешь, я  не  знаю,  что  вы  в  Любиче
портреты перестреляли и девушек водили в дом для распутства? Это ты меня
не знаешь, коли думаешь, что я покорно смолчу. Я  хочу,  чтобы  ты  стал
достойным  человеком,  и  требовать  этого  мне  не   запретит   никакое
завещание. Да и дед мой завещал, чтобы я  стала  женой  только  человека
достойного...
   Кмициц, видно, устыдился бесчинств в Любиче, потому что, потупя  взор
и понизив голос, спросил:
   - Кто тебе сказал об этой стрельбе?
   - Вся шляхта в округе об этом толкует.
   - Я им это попомню, сермяжникам, предателям, - нахмурился  Кмициц.  -
Но все ведь это под пьяную руку... в компании... солдаты, они ведь народ
необузданный. А девок я в дом не водил.
   -  Я  знаю,  что  это  все  эти  бесстыдники,  эти  разбойники   тебя
подстрекают...
   - Не разбойники они, а мои офицеры.
   - Я этих твоих офицеров выгнала вон из моего дома!
   Оленька ожидала взрыва негодования,  а  меж  тем,  к  величайшему  ее
удивлению, весть об изгнании товарищей не произвела на Кмицица  никакого
впечатления, напротив, он как будто даже воспрянул духом.
   - Выгнала вон? - спросил он.
   - Да.
   - И они ушли?
   - Да.
   - Ей-же-ей, кавалерская у тебя удаль! Страх  как  мне  это  нравится,
ведь это, знаешь, очень опасное дело ссориться с такими людьми. Не  один
человек дорого за это заплатил. Но и они трепещут  перед  Кмицицем!  Вот
видишь, убрались смиренно, как овечки,  вот  видишь!  А  все  почему?  А
потому, что меня боятся!
   Тут пан Анджей посмотрел хвастливо на Оленьку и стал крутить свой ус;
а ее уж вовсе рассердила и эта переменчивость, и  эта  похвальба  не  ко
времени, поэтому она сказала решительно и гордо:
   - Пан Анджей, выбирай между мною и ими, иначе я не могу!
   Кмициц будто  и  не  заметил  той  решительности,  с  какой  говорила
Оленька, и ответил небрежно, чуть ли не весело:
   - А зачем мне  выбирать,  коль  и  ты  моя,  и  они  мои!  Ты,  панна
Александра, можешь в Водоктах делать все, что тебе вздумается,  но  если
мои товарищи не допустили здесь никакого своевольства и  ничем  тебя  не
обидели, за что же мне их выгонять? Тебе не понять,  что  это  значит  -
служить под одним знаменем и вместе ходить в походы. Никакое родство так
не связывает, как служба. Знай же, они мне тысячу раз спасали жизнь, и я
им спасал, и  сейчас,  когда  они  без  крова  и  пристанища  и  суд  их
преследует, я  тем  более  должен  дать  им  приют.  Все  они  родовитые
шляхтичи, один только Зенд темного происхождения, но  такого  объездчика
не сыщешь во всей  Речи  Посполитой.  А  когда  б  ты  слышала,  как  он
подражает всяким зверям и птицам, ты бы сама его полюбила.
   Тут пан Анджей рассмеялся так, точно между ними отродясь не бывало ни
раздора, ни несогласия, а она даже руки заломила, видя,  как  ускользает
из ее рук своевольная эта натура. Все, что толковала она ему  о  людской
молве, о достоинстве, о чести, отскакивало от него, как тупая стрела  от
панциря. Этот солдат с непробудившейся совестью не  мог  понять,  почему